Женат на собственной смерти (сборник)

– Мы уже поели, – с удовольствием ответила Толстуха, прокалывая ткань иголкой. – А твоя красавица для тебя еще ничего не заработала.

Кабанов едва сдержался, чтобы не выдать Толстухе нечто отчаянно-дерзкое, вроде: «Да подавись ты своей едой!» Голод был слишком силен, чтобы решиться на подобное самоотречение, а последствия могли быть трагическими.

– А в долг нельзя попросить? – вроде как в шутку спросил он.

– В долг можно, – подтвердила Толстуха, любуясь только что вышитым ею глазом. – Но под проценты.

– И много процентов?

– Сто в сутки.

– Да это же грабеж! – возмутился Кабанов. – Мои самые наглые кредиторы дают мне бабло под двадцать процентов в месяц!

– Ну так иди к своим кредиторам, – легко ушла от дискуссии Толстуха.

Он все же согласился и получил восьмушку черствого хлеба, обгрызенного по краям мышами. Хлеб слегка пригасил голод.

– Проще заработать, – дала добрый совет Полудевочка-Полустарушка. – Терпение и труд все перетрут. Как потрудился, столько и получил.

– А я против монетизации, – отозвался Бывший и, пользуясь тем, что Толстуха отвлеклась, стащил с ее стола кем-то использованный и давно утративший клейкость кусочек медицинского пластыря. – Мне по душе льготы. Пожизненные и незыблемые, как троглобионт.

Кабанов постоял рядом с Полудевочкой-Полустарушкой, глядя, как она ловко управляется с иголкой и ниткой, и подумал, что если за эту расшитую фигню его будут снабжать жрачкой, то можно попробовать. Взяв в руки пяльцы, он начал тыкать иглой, но тотчас проколол себе мизинец.

– И сколько дают за эти мучения? – спросил он, возвращая пяльцы.

– За маленький вымпел две, а за большой – три пачки супа да пару буханок хлеба, – ответила Полудевочка-Полустарушка. – Можно еще горсть конфет выклянчить. Но это уже трудно.

– Всего-то? – воскликнул Кабанов.

– Так никто же не верит в будущее и не хочет на него работать! – пожала воробьиными плечиками Полудевочка-Полустарушка. – И правильно делают! Сколько раз уже обманывали! Молишься, веришь, постишься до глубокой старости, ждешь, ждешь, а потом – пшик! И исчезло все, что ты годами намоливал. И поди сыщи, куда это все подевалось. Ни фонда, ни полиса, ни обещанных благ, ни того дяди, который тебя агитировал и убеждал за рай в будущем.

«Этак с голоду помрешь!» – подумал Кабанов и глянул в темноту коридора, откуда доносились атлетические стоны: «Эть! Геть! У-уфа!»

– А за песок? – спросил он.

– За песок дают намного больше, – подключилась к разговору Толстуха. – Но там надо надрываться.

Кабанов боролся с искушением выпросить еще хлеба под проценты. Идти в мрачный карьер, похожий на могилу, ему не хотелось. Но голод усиливался с каждой минутой. Вскоре Кабанов уже ни о чем не мог думать, кроме как о еде. Весь его организм, словно многоголосый хор, требовал пищи. Митинг становился стихийным и набирал обороты. Мысленно матеря кого-то, Кабанов схватил лопату и вышел из мастерской.

В коридоре он едва не налетел на груженые носилки, которые волочила за собой Зойка Помойка. Взялся за ручки и не без усилий оторвал их от земли.

– Что ж ты столько навалила? – прохрипел он, уже жалея, что не попросил хлеба под проценты.

Работа оказалась намного более тяжелой, чем он представлял. Каторга, другим словом ее не назовешь. Он плелся вслед за Зойкой, ноги его подгибались, сердце колотилось со страшной силой, а голова ходила кругом. Очень скоро он понял, что надолго его не хватит. Он непременно свалится, сломает позвоночник и скончается в страшных муках. Зойка Помойка пыхтела, дрожала вся от напряжения, но пёрла вперед с необыкновенным стоицизмом. Когда они зашли в кабинет Командора и высыпали песок в люльку, у Кабанова перед глазами плыли темные круги. Он качнулся и, чтобы не упасть, сел на борт люльки.

– Вышел на работу? – услышал он голос Командора. – Давай-давай. Песок подорожал, большой спрос. За семь кубов ого сколько дают!

Кабанов сплюнул вязкой слюной, посмотрел по сторонам. Из потолочных щелей струился тусклый свет, и в его лучах вдруг что-то блеснуло. Кабанов успел увидеть, как Командор торопливо одернул тряпку на стеллаже, из-под которой выпирало нечто рогатое и бесформенное. Да это же бутылки! Настоящие бутылки из темного стекла, с яркими этикетками! Наверняка наполнены вином. Вином! Вином! Уже тысячу лет Кабанов не пробовал вина. Он уже забыл, как выглядит бутылка, какой у нее благородный, женственно-изящный изгиб, сколько в ней притягательной силы!

– Ты видела? – спросил Кабанов, когда они вернулись в карьер. – У него на полках бутылки! Может, у этой сволочи и колбаска водится? И паштет? И сыр?

– Наверняка водится, – равнодушно ответила Зойка Помойка. – Если бы ты стал Командором, у тебя бы тоже водилось. У Командора особая еда, он с нами такой не делится. Когда Толстуха приходит от него, из ее рта всегда пахнет водкой, колбасой и еще чем-то странным, солоноватым. Она засыпает, а мы нюхаем и облизываем ее губы.

– А Командора кто назначает? – спросил Кабанов, скрывая гримасу отвращения.