Женечка

– Мы хотим отснять вначале ноги – много ботфортов, штиблетов, ботиков – мельтешащих, как пурга. А потом в ракурс взять босые лодыжки нашей нищенки. Они дрожат. Подскакивают от тремора бульвара монетки в её банке из-под монпансье, – увлечённо раскрашивал Геллер. – И вот мы снимаем нашу Евгению в полный рост, точёный её силуэт в куцем платье, как она, обнимая плечи, вьётся в последнем танце на грани обморожения. Лицо, крупным планом лицо! Брови! Родинка! Над губой! – подпрыгивал Геллер на стуле. – Она кружится, а штиблеты всё маршируют, равнодушные, мимо, а она бздамц! (от удара по столу из розетки с вареньем улетела ложка.) Па-да-ет!

Геллер тяжко вытер лоб салфеткой, красный, как марафонец. Все на минуту примолкли, прихлопнутые ораторией.

– А про плёнку, Яков Михайлович? – пропела в тишине Евгения, касаясь его локтя.

– Плёнка… Мы, Родион Дмитриевич… Родион Дмитриевич?

Лёгкий оклик подействовал нашатырно – Зайковский пришибленно заморгал. Геллер смотрел на него сочувствующе, а Евгения – с милой жалостью.

– А? Прекраснейшая задумка, Яков Михайлович! Что до плёнки, вы кажется, писали, про «Истман Кодак»? Сверхчувствительная, тридцать пять миллиметров? Быть может, мне в Неваде фильмы показывали именно на такой. – «Стандарт Эдисона», – закивал Геллер.

– Конечно-конечно. Мне уже интересно взглянуть на плоды ваших трудов, – натужено допивая чай, сказал Зайковский. – Выпишу вам чек, обговорённой в письме суммы должно хватить и на плёнку, и на реквизиты. Киноаппарат же у вас есть, надеюсь?

Разумеется, он выпишет чек, чек – его билет к тёмным беличьим глазам и мягким словам нараспев. Только бы не ускользнул этот шёлковый рукав!

А Геллер вновь кивнул.

– Мы безмерно благодарны вашему великодушию, Родион Дмитриевич. Развитие синематографа – то, в чём нуждается современный мир. Люди ходят в театры, им хочется звука, цвета, но разве не сможет синема повторить все эти трюки через пару лет? Мы сможем снять битву, извержение вулкана, калейдоскоп вещей, деталей, нарочно выцепляя их. Так и с фотографией – пойманный миг, неподдельный, а чёрно-белая гамма – сама дьявольщина, помяните мои слова, Родион Дмитриевич!

Крепко жали друг другу руки, стараясь не смотреть в глаза. Геллер всё говорил правильно, словно мысли читал, но нечто в голове не позволяло ясно их осмыслить, превращая Зайковского в последнего тугодума. Затем подошла Евгения, и в мозгах стало совсем дымно.

– Яков Михайлович будет послезавтра снова давать «Эпитафию», своё синематографическое стихотворение, – мурлыкнула она почти над его ухом. – Мы вас приглашаем бесплатно, как дорогого гостя. В подвальчик на Зверинской.

Розовое масло на золотистом изгибе шеи действовало одуряюще. Перехватив гладкую, в стекающем шёлке, руку, Зайковский мягко облобызал её.

– Безусловно, я приду, милая Евгения. Знайте, я обязательно буду заглядывать к вам в павильон, даже если придётся сбегать, как шпиону, из Таврического.

Посмеялись. Геллер принял чек, учтиво поклонился и вскоре, под руку с

Евгенией, вышел в свет ночных фонарей, под мелко крупящийся снег. А Зайковский остался стоять столбом в передней, снюхивая с пальцев оставшийся розовый флёр.

2.2. Сандра

Медный знак вопроса грубо поцеловал лист бумаги, зажатый тяжеловесом-ундервудом. «За что?» – пропечаталось грязно-чёрным.

«За что» должно стыдящей известью белеть в титрах между Женькиными страданиями. Вопрос не риторический, но сложный для толпы.

За что каждую ночь, часа в три, за стенкой начинает стонать матрас, Сандра тоже бы не ответила. Какая там приключилась история любви – и любви ли? Соседом ей был чинушка тринадцатого класса, изрытый оспинами, с выпирающим подбородком, зализанный на прямой пробор, в вечно обвисших сзади брюках. Даму его Сандра не видела и видеть не желала. Раздражал только писк пружин, с коим ундервуд играл в догонялки и побеждал далеко не всегда.

Машинку достал Сандре какой-то Гешкин знакомец, печатать на ней оказалось не так уж и трудно, жаль, при неверной букве приходилось начинать лист заново, но сейчас пальцы бегали по круглым кнопкам почти что уверенно. Куда симпатичнее будет выглядеть либретто отпечатанным, нежели в головокружительных каракулях.

Сандра сделала даже пару карандашных набросков платья Женьки и её поз. Вышло недурно – но это «недурно» сказала бы лишь матушка, единственная скупо хвалившая рисовальные потуги дочки. А чтобы наброски не стыдно было представить Якову Михайловичу, стоит заглянуть к Миреку. Сегодня, вроде бы, день его примерного семьянинства, потому должен быть дома.

Припечатав последнюю точку, Сандра удовлетворённо выдохнула и глянула в окно, за которым косо летели слипшиеся снежинки. Газовый рожок над столом горел белым уютом, а еловая веточка, что стояла на подоконнике в банке из-под горчицы, обещала скорый (всего-то полтора месяца!) Новый год, а с ним и затаённое чудо. Улыбнувшись, Сандра с удовольствием перечитала отпечатанные листы – Яков Михайлович, как он будет доволен! В комнатушке совсем потеплело, как далеко ей, всё-таки, до раскольниковского «гроба»!