Женевьева неумершая

В глухую полночь Женевьева была наиболее настороженна. Она остро ощущала тьму внутри него, холодный, пронизывающий мрак. Она не была уверена, сам ли театр привел в такое замешательство Розану или причина в Детлефе.

Хотя не было никаких шансов на опознание, Детлеф настоял, чтобы Кляйндест позволил ему взглянуть на труп последней жертвы Боевого Ястреба. Женевьева стояла рядом с ним, когда с лишенного глаз и кожи лица сдернули покрывало из непромокаемой ткани. Мерзкий смрад мертвой крови, для нее все равно что сгнившей, растекся от человека по всей улице. А Детлеф был зачарован, возбужден, его тянуло к этому ужасу. Прорицательница Кляйвдеста, конечно, заметила его нездоровый интерес, и ей это было отвратительно. Женевьева ей сочувствовала.

– Детлеф, – спросила она, – что случилось?

Он типично театральным жестом всплеснул руками. Так он заставлял людей в последних рядах партера считать, будто они знают, о чем он думает.

Но те, кто ближе, те, кто близок настолько, как Женевьева, могли разглядеть обман. Маска прилегала неплотно, и она смогла мельком увидеть кое-что под ней. Нечто, до ужаса напоминающее мистера Хайду.

– Иногда, – сказал он, борясь с чем-то внутри себя, – я думаю о Дракенфелсе…

Она взяла его ладонь в свою, обхватила ее сильными пальцами. Она тоже помнила замок в Серых горах. Она побывала там еще до Детлефа.

На самом деле она больше страдала в этих стенах, больше потеряла, чем он.

– Может, лучше было бы, если бы нас убили, – сказал он. – Тогда мы были бы привидениями. И нам не пришлось бы терпеть все это.

Женевьева держала его в объятиях и гадала, когда же она перестала понимать, что происходит в нем. Вдруг он оживился:

– Думаю, я нашел тему для моей следующей пьесы. И Ева сможет там блеснуть так, что все ахнут.

– Комедия, – с надеждой предположила она. – Что-нибудь легкое?

Он проигнорировал ее.

– Не написано ничего выдающегося о царице Каттарине.

Это имя словно проскрежетало по позвоночнику Женевьевы.

– Как ты думаешь, – улыбаясь, говорил Детлеф, – Ева в роли императрицы-вампира? Ты могла бы быть техническим консультантом.

Женевьева неопределенно кивнула.

– Получился бы славный спектакль ужасов в продолжение «Зикхилла и Хайды». Каттарина, как я понимаю, была сущим дьяволом.

– Я знала ее.

Детлеф изумился было, потом отмахнулся:

– Конечно, ты должна была. Мне и в голову не приходило.

Женевьева помнила царицу. Их знакомство было частью той ее жизни, которую она предпочитала вспоминать не очень часто. Слишком много было в те годы крови, слишком много ран, слишком много предательств.

– В некотором смысле мы были сестрами. У нас один темный отец. Мы обе – его потомки.

– Она была?..

Женевьева знала, о чем он спрашивает.

– Чудовищем? Да, в той же мере, как и любой другой.

Он удовлетворенно кивнул.

Женевьева подумала о реках крови, пролитой Каттариной. В ее долгой жизни был не только этот длинный список ужасов. И Женевьева не испытывала ни малейшего желания снова вызывать их в своем воображении. Равно как и ублажать ими жадную до сенсаций и жестокостей публику.

– Достаточно уже кошмаров, Детлеф.

Его голова покоилась у нее на плече, и ей видны были подсохшие корочки на отметинах, которые она оставила на его шее. Ей хотелось ощутить его вкус, и она боялась того, что могло оказаться в его крови, чем она могла бы заразиться от него…

А какую часть своей тьмы получил от нее он? В пьесе о Каттарине собирался ли он сыграть Владислава Дворжецкого, поэта и любовника императрицы? Ева прекрасно подошла бы на роль царицы-чудовища.

Возможно, она слишком спешит осуждать Детлефа. Может быть, душа ее так же темна, как и его навязчивые мысли. Его произведения начали кишеть ужасами и чудовищами лишь с тех пор, как он с нею. Обескровить человека порой означает забрать у него не только кровь. Может, Женевьева куда более истинная темная сестра Каттарины Великой, чем ей хотелось бы думать.

– Кошмаров никогда не бывает достаточно, Жени, – пробормотал он.

Она поцеловала Детлефа в шею, не прокусывая кожу. Он был измучен, но не спал. Они долго сидели обнявшись, не двигаясь, не разговаривая. Подходил к концу еще один день.

14

Демон Потайных Ходов слышал, как прошлой ночью Детлеф и Женевьева говорили о нем. Поппа Фриц вспоминал о временах, когда он еще не начал меняться.

О временах, когда он был Бруно Малвоизином.

Тот драматург, каким он некогда был, казался теперь кем-то чужим, ролью, которую он исполнял в своем человечьем обличье.

В проходе за репетиционным залом, откуда он мог наблюдать за работой труппы, он распростер свои самые крупные щупальца во всю их длину. Обычно он кутался в плащ и высоко поднимал центр тяжести, воображая, будто ниже груди у него живот и две человеческие ноги. Сегодня он позволил себе развалиться в естественной позе: шесть щупалец, раскинувшихся, подобно плавающим листьям кувшинки, ком остальных его наружных органов и крепкие пластины клюва, защищенные кожистым покрывалом его тела.

От Малвоизина осталось слишком мало.