Женевьева неумершая

Если бы она послушалась своих инстинктов, то разорвала бы министру тощую глотку. В таком случае, по крайней мере, наказание было бы заслуженным. Но у него имелся и второй крючок: Детлеф. Тибальт пообещал, что, если она откажется с ним сотрудничать, он использует все свое значительное влияние, чтобы закрыть Театр памяти Варгра Бреугеля и организовать судебные преследования драматурга. Тибальт намекал, что не составит большого труда сокрушить Детлефа, который в последнее время стал уже не тот, что прежде. Женевьева и так была достаточно виновата перед Детлефом и понимала, что не сможет послужить причиной его дальнейших страданий.

Тибальту не требовалось объяснять ситуацию, сложившуюся между ним и графом. О ней и так все знали. Тибальт был сыном дворцового клерка, поднявшимся из низов благодаря собственному уму, решимости и шантажу, вымогательству и двуличию тоже. Он окружил себя такими же людьми, бесцветными тружениками без роду без племени, проложившими себе путь к преуспеванию скрипучими перьями, людьми, которые исподволь втерлись в дела Империи и сделались необходимыми. Тибальт и ему подобные никогда не обнажали меч в битве, не утруждали себя изучением необходимых при дворе манер. Они носили одинаковые скучные серые одежды в знак протеста против цветистого щегольства чистокровных аристократов, которых считали паразитами и нахлебниками.

Граф Рудигер фон Унхеймлих был шефом Лиги Карла-Франца, знаменитого студенческого общества при Университете Альтдорфа, и необъявленным, неофициальным лидером старой гвардии, семей, служивших Императору со времен Сигмара, всех тех обветшалых и косных чистокровных аристократов, которые командовали армиями Империи и снискали своими победами славу имени Карла-Франца.

Граф редко удостаивал визитами крупные города Империи, но Карл-Франц и его наследник Люйтпольд множество раз гостили в охотничьем домике, выстроенном семейством фон Унхеймлихов в бескрайних лесах Талабекланда. Карл-Франц доверял Рудигеру, а граф был не тем человеком, чтобы молчать, видя нашествие серых человечков с гроссбухами, сосущих жизненные соки из Империи. После бунтов, вызванных введением налога «на большой палец», именно выпускники Лиги Карла-Франца, а не перемазанные чернилами бюрократы из казначейства помогали восстановить порядок.

Пока Морнан Тибальт валялся в госпитале, оплакивая свой утраченный пальчик, а Империю, прознавшую про альтдорфские восстания, лихорадило, именно граф Рудигер созвал коллегию выборщиков и еще девятнадцать баронов из лучших семей в своем охотничьем домике. Там они разработали план, позволивший предотвратить революцию.

«Мы снова будем Непобедимыми», – сказал он, и Империя вспомнила былые дни, дни политиков-воинов вроде графа Магнуса Шеллерупа. После месяцев кровопролития все вновь склонились перед Домом Вильгельма Второго.

В этом же году, позднее, граф Рудигер и Император собирались встретиться вновь на церемонии по поводу вступления принцем Люйтпольдом в пору зрелости. Там должны были собраться и выборщики, и девятнадцать баронов. И Морнан Тибальт боялся, что тайное совещание между этими потомками великих родов Империи может привести к ниспровержению одного серого сына клерка.

«Граф должен умереть, – сказал ей Тибальт, – и таким образом, чтобы эта смерть не вызвала вопросов. Если получится, несчастный случай. Если придется, простое убийство. В любом случае указующий перст должен быть направлен в другую сторону. Фон Унхеймлих – охотник, самый лучший в Империи. А вы, мадемуазель Дьедонне, хищница. Полагаю, что ваше противостояние будет захватывающим».

У Тибальта уже имелась в нужном месте одна марионетка, Бальфус. Но проводник был просто шпионом. А министр нуждался в убийце.

Женевьева отвечала требованиям.

Бальфус окончил свое богоугодное занятие и поднялся. «Интересно, – подумала Женевьева, – на каком крючке Тибальт держит его?» Должно быть, знает насчет проводника нечто такое, что могло бы уничтожить его.

Он не упоминал про ее сегодняшнее прегрешение. Как бы там ни было, благодаря этой ошибке она еще больше будет казаться пустоголовой куклой. Теперь граф, может, и презирал Женевьеву в высшей степени, но не опасался, не подозревал ее.

Она вспомнила, как он вел себя в лесу. Его обращение с сыном, Доремусом. Его нетерпимость и раздражительность.

Он обозвал ее вампиршей-потаскухой.

Ее клыки уперлись в нижнюю губу, и она ощутила их остроту. В глазах ее, должно быть, вспыхнул красный огонь.

Она вспомнила Доремуса, глотающего кровь единорога, чтобы стать мужчиной. Она слышала про этот обычай, но никогда не видела, чтобы ему следовали. Ее потрясло такое варварство. А она, родившаяся в эпоху варварства и пережившая ее, испытывала ужас при виде подобных вещей.