"Женевский" счет

Скорее всего, подано было все же три стула, а не два. Об этом дружно показывают остальные участники расправы.

И еще — о стульях. Через полминуты должен грянуть залп, а Юровский вдруг проявляет сентиментальность и удовлетворяет просьбу бывшей императрицы. Стулья позволяют распределить жертвы как бы по двум ярусам. Они уже не загораживают одна другую. Это не вежливость палача, а расчетливость палача. Позаботились же о штыках — значит, уже накопился опыт.

И еще. Не забыли показания Буйвида?

«…Через некоторое время я услышал глухой залп, их было около пятнадцати, а затем отдельные выстрелы, их было три или четыре…»

«Три или четыре» — это не выстрелы Юровского в бывшего наследника. Когда Юровский добивал мальчика, еще были живы дочери бывшего царя, живы Боткин, Демидова… В общем, это продолжение тех же залпов числом около пятнадцати.

Отдельные «три или четыре» выстрела, по-видимому, имеют другое происхождение. Это нельзя утверждать, это можно лишь предположить.

Кто, кроме Юровского, мог прослушать пульс? Тут он со своим фельдшерским образованием незаменим. Он и прослушивал, переступая от трупа к трупу по крови. Брал убитых за еще теплые руки, залитые кровью. Того, у кого пульс обозначал еще биение жизни, комендант «дома особого назначения» добивал. Вот те самые, спокойные, 3–4 выстрела в общей тишине.

Даже если не стрелял, не добивал, но ведь выщупывал пульс, это точно, сам об этом пишет. Выщупывал, чтобы, если кто и подаст признаки жизни, тут же добить. Рот фронт, товарищ Юровский!

Ночь с 18 на 19 июля Голощекин провел у могилы. Это тоже зафиксировано показаниями свидетелей. Кстати, Юровский опять неискренен, не упоминая об этом. Он, Голощекин, уж видел, как дожигались кислотой трупы. Так сказать, проконтролировал надежность их уничтожения, а после — и сокрытия захоронения.

Вид обезображенных, разлагающихся (ведь это жара середины лета), проеденных кислотой трупов не повлиял на мужественного большевика, и по дороге из леса он спал в машине. Чувствуется, такого рода дела как раз по его натуре и убеждениям.

19 июля в Москву выезжает Юровский, с ним — «семь мест багажа»[108]. Это личные вещи Юровского и те, что столь горячо интересуют Москву: дневники, письма бывшего царя и его семьи. По разумению Ленина и Свердлова, эти документы окончательно и бесповоротно докажут преступность царизма, дадут народу новое понимание важности Октябрьской революции, еще раз явят всему миру величие и благородство большевизма.

Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй во славу,
во славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный.
Боже Царя, Царя храни!..
Из гимна Российской империи

В деле террора Дзержинский не мог быть обычным человеком. Весь его внутренний строй это исключал.

«…И действительно, кто так живет, как я, тот долго жить не может. Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать только половину души. Я могу отдать всю душу или ничего не отдам…»

Феликс Эдмундович никого не обманул. Он отдал террору всю душу. И в отличие от Фукье-Тэнвилля, как, впрочем, и некоторых других деятелей Французской революции, никогда не терзался сомнениями. Это был сам бездушный механизм уничтожения, вернее, душа, отданная бездушной машине истребления. Плотину в будущее мог прорвать только огромный слив крови — и он этот слив организовал. За плотиной людей ждет рай — в этом Феликс Эдмундович не сомневался. Весь жизненный горизонт его составляла эта плотина, ничего другого он не видел, и ничего другого для него не существовало. Он этот мир выстрадал — никакая сила не могла изменить в нем хотя бы один знак, ничтожную величину. Поэтому не ослабевал поток крови. Плотина должна рухнуть, не может не рухнуть.

О дальнейших передвижениях Голощекина дает справку Дитерихс.

«…Голощекин выехал из Екатеринбурга в отдельном вагоне-салоне поздно вечером 19 июля и направился прямо в Москву… Он вез с собой в салоне три очень тяжелых, не по объему, ящика…

В Москве Исаак Голощекин забрал ящики, уехал к Янкелю Свердлову (Якову Свердлову. — Ю. В.) и пять дней жил у него, не возвращаясь в вагон (тут и возник слух, будто Голощекин привез в спирте головы бывшего царя и членов его семьи. — Ю. В.[109])…

Через пять дней Исаак Голощекин с четырьмя новыми спутниками вернулся в салон-вагон и поехал с ними в Петроград…

Из Петрограда Исаак Голощекин вернулся в Пермь, где Уральский областной Совет открыл свои действия, а Исаак Голощекин занял в нем опять должность военного комиссара…

…В Перми имя его было постоянно связано с различными зверствами, учиненными советскими властями в отношении духовенства Пермской епархии…»

«И последние будут первыми!..»

И стали, а как же, так Богу было угодно. Он никак не мешал им дорогу мыть себе кровью. И мыли… теперь уже первые…[110]

Из письма Александры Федоровны мужу (Николаю Второму) 18 сентября 1915 г.: