"Женевский" счет

Это не обыденное, так сказать, вульгарное насилие. Оно осенено великими именами, прогрессом, культурой и наукой. И жертвы, и исполнители должны это сознавать. Во всех убийствах, травлях людей, грабежах присутствует элемент величия и предопределенности. Действуют не люди, а некие исторические величины, своего рода символы. Они не творят зло, они лишь проводят высшую волю. В них — веление эпохи, скрытая воля всего человечества. Нет крови и мук, есть созидание невиданно прекрасной жизни.

Эти незамысловатые, до предела простые формулы непрестанно присутствуют в сознании Ленина. Они становятся доминантой всех его поступков. Ими, через них (диктатура, террор, свирепая нетерпимость, беспрекословное подчинение всех одной общей идее) Ленин воспринимает мир, расшифровывает события, заряжает себя страстной волей. Он сам исступленно верит во все, что творит. И если проявляется зло — оно не исходит от него. Это некая историческая заданность, он лишь ее проводник, своего рода истолкователь. Именно поэтому он знает, кому жить, а кому не жить. Он это право обрел опытом и работой, вычислил все звенья приложения формул на практике. Только он знает будущее, все пути к этому будущему.

Все прочее — от лукавого, ложь, подлоги, фикция! Для всего прочего — беспощадный террор. Тирания мысли обернется тиранией власти. Отсюда берет начало философия «кирпичной кладки». Человек — ничто, он лишь кирпич в кладке великого здания будущего; всего лишь кирпич — и посему должен терпеть и сносить все, совершенно все, ибо он составная частичка этого великого здания будущего.

Сталин доведет данный принцип до совершенства. Этот принцип кровавыми нитками, стоном миллионов людей скрепит жизнь советского государства. Во имя себя государство примется пожирать людей…

Так приблизительно в одно время, в одной стране возникают два совершенно противоположных взгляда на историю, общество, будущее и человека. Лев Толстой… Ленин.

Вступают в столкновение не классы, а терпимость и нетерпимость, жесткий практицизм (рационализм) и душа, революция и эволюция, насилие и добро…

И свершится чудо. Сухой, до предела рационалистический взгляд на человека истает, выкажет свое совершенное ничтожество перед душой.

Душа докажет свое первородство. Не может она быть только временным придатком экономики.

Душа, добро окажутся сильнее всех штыков, тюрем, пыток, а также всех технических и экономических свершений — всех этих миллионов тонн стали, бетона, миллионов машин, станков…

Но истории только предстоит с величайшей жестокостью и бесстрастием развернуть будущее…

А пока коренастый, невысокий человек с татарским прищуром глаз прикидывает будущее, тасует события, которых еще нет, и мучительно гадает, будет ли дан историей шанс, и он проведет свои доказательства.

Спустя 13 лет после Октябрьской революции (этих самых доказательств) писатель Пришвин[48] занесет в дневник:

«…В этом действии было наличие какой-то гениальной невменяемости…»

Открутим время назад (благо нам можно) и постараемся разглядеть некоторые события близко, так сказать, в укрупненном плане. Подобную возможность предоставят нам протоколы допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства.

22 марта показания дает бывший командующий войсками Петроградского гарнизона генерал Хабалов, который в ту пору занимал одну из камер Петропавловской крепости, впрочем, как и большинство привлеченных к следствию лиц.

Исчерпывающую характеристику Хабалову даст бывший председатель Совета Министров князь Голицын Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства на допросе 21 апреля 1917 г.:

«Раньше я Хабалова не знал, никогда не видел и познакомился с ним, когда был назначен (председателем Совета Министров. — Ю. В.). Он на меня произвел впечатление тяжелодума, очень неэнергичного, мало даже сведущего. А тут он совершенно растерялся, и его доклад был такой, что даже нельзя было вынести впечатление, в каком положении находится дело (это в первые дни переворота февраля семнадцатого. — Ю. В.), чего можно ожидать, какие меры он предполагает принять — ничего. Это был какой-то сумбур…»

22 марта Хабалов отвечал на вопросы, и отвечал долго и подробно, однако не столь нервно, как бывший военный министр Беляев, который потеряет контроль над собой и зарыдает прямо в зале, перед столом комиссии[49].

Всего четыре недели минуло с достопамятных дней Февральской революции, а теперь камера, комиссия, крушение…

Вот вопрос о телеграмме государя императора: повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией.

Хабалов и отвечает, и вспоминает:

«…Эта телеграмма, как бы вам сказать? — быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить завтра же? Сказано: «завтра же»… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: «хлеба дать», — дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись «долой самодержавие» — какой же тут хлеб успокоит!..»