"Женевский" счет

В этот долгий, почти нескончаемый четверг 2 марта бывшему августейшему монарху было ближе к сорока девяти; Александре Федоровне — 44 года (она выглядела заметно старше), а возраст пятерых детей умещался от 14 до 21 года.

На милость победителя.

Нет, в России это страшно — на милость победителя. По отношению к своим, русским, эта милость слишком часто оборачивалась ужасом надругательств, физическими страданиями и гибелью.

А пока до этой самой милости — ямы поблизости от болота — оставался 501 день.

Вряд ли бывший император знал, кто такой Ульянов-Ленин, если и слыхал, хотя поражал всех памятью. И наверняка ничего не ведал о Троцком, а уж о Сталине — и слыхом не слыхивал, как не мог и хранить в памяти ничего о Белобородове, Голощекине, Юровском, Ермакове… А ведь всего через 7 лет, даже пораньше, Иосиф Сталин станет новым хозяином России под именем генерального секретаря и сверхвеликого демократа-коммуниста. И за годы его 30-летнего секретарства-царствования слетит столько голов, столько свободных граждан лягут от голода в землю, столько протянут ноги от надрыва и болезней строительства основ социализма — сколько и присниться не могло последнему русскому самодержцу, так опрометчиво прозванному Николаем Кровавым.

Джугашвили-Сталин по праву станет самым знаменитым извергом в истории, но извергом особым, почитаемым. Не губитель, а великий, грозный. Словом, избавитель и спаситель.

Н. Н. Крестинский как-то заметит Троцкому о Сталине: «Это дрянной человек с желтыми глазами».

3 марта бывший царь уже в Могилеве. При встрече с Алексеевым он с поразительной доверчивостью вручает тому записку. В ней он снова выражает намерение и волю передать императорские прерогативы сыну: не может быть, чтоб вся Россия отвернулась от своих государей.

И снова Алексеев предает.

Он скрыл этот документ, предназначенный для официальной передачи Временному правительству, скрыл вообще от всех: надо же спасать Отечество, строить настоящую власть. Дело другое, что уже ничего этот документ изменить не мог, да и не значил ничего, всё — власти нет. Генерал мог так и сказать, но он послушно принял его для исполнения, дабы нейтрализовать бывшего царя понадежней. Генерал уже комбинировал, прикидывал, спасал. А и знать не мог, что он, Божиею милостию и милостию августейшего монарха генерал русской армии, совсем скоро побежит за этой самой растоптанной властью — ан поздно будет. Уже через красный стяг светить будет солнце…

Незадолго до своей смертельной болезни генерал, надо полагать уже просветленный по части политики, передаст эту записку-волю отрекшегося императора генералу Деникину, так сказать, для истории. У людей ведь неизбывная тяга к сооружению кунсткамер; всё, до самого исподнего, — на обозрение. Из личного, предназначенного лишь для дорогого человека, из слабостей откровения человека самому себе (в дневнике или случайном признании) сооружается политика.

Антон Иванович Деникин и обнародует записку в своих многотомных и многоподробных «Очерках русской смуты».

В тот день, 3 марта, последовало отречение брата бывшего императора — Михаила Александровича. И тогда же исполком Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов постановил арестовать династию Романовых.

Петроградский комитет большевиков выступил с резолюцией: не противодействовать власти Временного правительства, поскольку действия его соответствуют интересам пролетариата и широких демократических масс народа, и в то же время вести самую беспощадную борьбу с любыми попытками Временного правительства реставрировать монархию. 3 марта Ленин (уже весь в нетерпении) отсылает письмо Коллонтай, все в ту же Христианию, с оценкой Февральской революции и наметками тактики большевиков. По мере поступления новостей Владимира Ильича охватывает азарт «охотника»: в Россию! Это его час! Он должен быть у пульса революции. Любой ценой пробиться в Петроград!

Владимир Ильич деятельно собирается в Россию. В телеграмме Ганецкому[63] в Стокгольм он требует подтвердить получение его, Ленина, письма телеграфом. В письме просьба организовать нелегальный проезд под видом глухонемого шведа, для чего в письмо и вложена фотография его, Ленина. Надо в Россию! Нужна Россия!

Если бы взаправду глухонемой швед! И не разомкнул уст! Только молчал!..

Управляющий делами Временного правительства Набоков близко наблюдал Керенского в эти февральские дни.

«Насколько Милюков казался спокойным и сохраняющим полное самообладание, настолько Керенский поражал какой-то потерей душевного равновесия, — напишет он через год с небольшим, то есть почти вдогонку событиям. — Одет он был, как всегда (т. е. до того, как принял на себя роль «заложника демократии» во Вр. Правительстве): на нем был пиджак, а воротничок рубашки — крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их, так что получился, вместо франтовского, какой-то нарочито пролетарский вид… При мне он едва не падал в обморок, причем Орлов-Давыдов не то давал ему что-то нюхать, не то поил чем-то, не помню…