"Женевский" счет

«У Государя никого не было, и меня тотчас же впустили в его кабинет. Входя, я заметил, при первом же взгляде, что Государь устал и озабочен. Когда он здоровался со мною, он спросил меня, не буду ли я иметь чего-либо против того, чтобы на моем докладе присутствовал генерал Татищев, который, в тот же вечер или на другой день утром, собирается ехать в Берлин, где он уже несколько лет занимает должность состоящего при Императоре Вильгельме свитского генерала. Я ответил, что буду очень рад присутствию на докладе генерала, которого я давно знал и с которым был в хороших отношениях, но выразил, вместе с тем, сомнение, чтобы Татищеву удалось вернуться в Берлин.

«Вы думаете, что уже поздно?» — спросил Государь. Я мог ответить только утвердительно.

По звонку Государя через минуту в кабинет вошел генерал Татищев. Это был тот самый Татищев, о котором не только знавшие его лично люди, но и все, кому известна трагическая история его бесстрашной смерти в Екатеринбурге вместе с Государем и всей его семьей, сохраняют благоговейную память как об одном из благороднейших и преданнейших слуг Царя-мученика».

Это его знаменитый предок Василий Никитович Татищев — государственный деятель, верой и правдой служивший престолу, что тогда было понятием, тождественным Отчизне, получивший в награду за труды и первое многотомное исследование по истории России позорное следствие по доносу и ссылку, — писал с горечью:

«Я об одном молю — чтоб меня забыли».

Сколько раз я вчитывался в эти строки, от которых в душе не может не быть глубокой раны, и думал о том же. Память людей — это почти всегда преследование подлостью и болью. Она крушит здоровье и самые прочные кости, обугливает душу. И тогда не мечтаешь, а молишь, чтобы тебя не было для людей. Чтобы уши — не слышали, глаза — не видели, а только нес, как в детские годы, чистоту слов, доброту улыбок и всю бесконечную прелесть мира: неба, трав, шелеста листьев, бесшумный полет облаков.

Человек как только шагнет куда-то и к кому-то, все вокруг увядает, прорастая колючками, колодит грудь удушье: нет, не хватает воздуха. Грязь слов мажет даже свет — самое дивное, что только породила природа. Свет меркнет, сереет.

«Я об одном молю — чтоб меня забыли».

Жить в мире, в котором слова теряют силу, — только высокие дерева, нежность речных вод, утонувшее в травах солнце…

Не следует, однако, идеализировать дворянство.

Обратимся хотя бы к свидетельству Грановского, кстати, тоже дворянина.

Тимофей Николаевич присутствовал при формировании воронежского ополчения в помощь регулярным войскам в Крыму (кампания 1853–1856 гг.).

«Богатые или достаточные дворяне, — рассказывает он, — без зазрения совести откупались… и притом такая тупость, такое отсутствие понятий о чести и о правде. Крестьяне же идут в ратники безропотно…»

Всякое присутствовало в истории отечественного дворянства, оно ведь было в одном организме с народом — буквально всякое. Однако с «дворянством партийным» тут тягаться кому-либо очень сложно. Здесь — одно обнаженное палачество, хищничество да бесчестье без каких-либо проблесков совести, даже толики ответственности перед историей, судьбой народа…

Тимофей Николаевич Грановский родился в 1813 г., прожив недолго — всего-то куцых 42 года: до обидности мало, учитывая его редкую образованность, проницательный ум и крайнюю нужду в подобного рода людях при Николае Первом, да и не только Николае.

Грановский являлся одним из вождей западников, исключительно толково выявляя слабость славянофильства. Он отстаивал идею общности исторического развития России и Западной Европы, выступал против проповеди ее национальной обособленности, культурной замкнутости, подчеркивая историческую роль славянства.

За два дня до смерти, 2 октября 1855 г., он писал о славянофилах:

«Эти люди противны мне, как гробы. От них пахнет мертвечиной. Ни одной светлой мысли, ни одного благородного взгляда. Оппозиция их бесплодна, потому что основана на одном отрицании всего, что сделано у нас в полтора столетия новейшей истории…»

Правда, теперь мы имеем определенный опыт деятельности западников в России на государственном уровне — один бессовестный грабеж сытых должностей и развал Российского государства, не империи, а самого ядра нации — России.

Для ареста бывшего императора понадобились дополнительные сутки: в Могилев должны поспеть, и поспели, члены Государственной думы Бубликов, Грибунин, Калинин, Вершинин. В тот же день, 9(22) марта, бывший император покинул ставку. Прощание в ставке получилось горьким. Судорога перехватила горло последнего императора. Чтобы скрыть слабость, он круто повернулся и вышел.

Нет, не давал Бог заступничества.

Тень смерти еще раз незримым сабельным ударом рассекла тело России надвое…

Когда поезд тронулся, генерал Алексеев отдал честь бывшему государю. Когда начал подходить вагон с членами Государственной думы, генерал снял папаху и замер в низком поклоне.