Женитьба Элли Оде [сборник рассказов]

— Не надо, тётушка, не хлопочи. Фронтовик вернулся домой, наш долг — приветствовать его!

В ту ночь Хештек долго не мог заснуть. Жена уже давно посапывала, а он всё лежал да смотрел в окно — на круглую светлую луну. Среди ночи он вдруг разбудил Огулсанды.

— Проснись-ка! Проснись, Огулсанды! К кому мне завтра ехать, а? Запамятовал!

Жена промычала что-то неопределённое, но Хештек не отставал.

— Забыл я! Понимаешь, забыл, куда ехать! И кто меня звал, забыл. Проснись, ради бога!

— Да откуда мне знать? — хрипловатым спросонья голосом сказала Огулсанды, приподнимая голову с подушки. — Тебя звали, не меня. Не то Петух, не то Курица, что-то вроде этого…

— А, правильно — Хораз![15] Ну всё! Спи, Огулсанды, спи!

Хештек лёг на спину и принялся осторожно разминать и массировать пальцы. Потом тихонько вылез из-под одеяла и снял со стены дутар.

— Поупражняться надо, — сказал он сам себе, — руки-то отвыкли. Отец перед тоем всегда заранее пальцы разминал.

Сквозь треньканье и бренчанье дутара Огулсанды слышала голос мужа, громко произносившего название очередной мелодии. Но, какое бы ни было название, дутар бренчал одинаково бессмысленно. Слишком хорошо знала Огулсанды язык дутара, чтобы не понять: это заунывное, назойливое треньканье — не музыка. И Селим сказал, что не стоило бы Хештеку ехать на этот той. Странно как-то сказал…

Огулсанды села.

— Пальцы-то не болят? Я смотрю, всё играешь да играешь…

— А ты разве не спишь? — обрадовался Хештек. — Не бойся, Огулсанды, силы у меня в руках хватит. А пальцы не размять — игры не будет. Отец покойный, да будет земля ему пухом, никогда, бывало, не поедет без этого.

— А может, не ездить тебе? Ещё и не отдохнул как следует.

— Не ездить? Ты что? Как можно не ехать?

Огулсанды отвернулась к стене, укутала халатом голову. Но резкие, отрывистые звуки проникали под толстый халат: женщине казалось, что её больно дёргают за волосы; боль эта, начинаясь в висках, разливалась по всей голове…

До самого его отъезда Огулсанды так ничего и не придумала. Когда муж уже обулся и снял со стены дутар, она подошла к нему:

— Хештек-джан! Не ездил бы ты… Такая дорога дальняя…

— Что ты, Огулсанды? — Хештек так удивился, что даже перестал завязывать чехол. — Разве мыслимо — меня люди ждут!

— Да ведь кошму надо валять… Для того ль я тебя ждала, чтоб самой за мужика ворочать?!

— Кошму? — растерянно моргая, Хештек молча глядел на жену. Вздохнул, бросил взгляд на дорогу… И вдруг крикнул: — Куле! Иди-ка сюда, Куле!

Подошёл молодой, дюжий парень.

— Такое дело, браток… — виновато улыбаясь, Хештек тронул парня за рукав. — Меня на той пригласили, а жена, как на грех, кошму валять затеяла. Может, подсобил бы?..

— А где кошма-то? — удивился парень, глядя на сложенную в углу шерсть. — Ещё и шерсть не разобрана, и узоры не выложены. Тут хозяйке на три дня работы!

Хештек посмотрел на сваленную в углу шерсть и вопросительно взглянул на жену.

— Кому, может, и на три дня, — сердито бросила Огулсанды, — а у меня через час готово будет!

— Ну, если будет… — Куле недоумённо пожал плечами. — Мне что, я могу…

— Ну и слава богу! — Хештек просветлел. — Теперь с лёгким сердцем поеду. Сама подумай, Огулсанды: люди собрались, ждут. Столько лет музыки настоящей не слышали!..

И так Хештек это сказал, так верил, что игрой своей доставит людям счастье, что Огулсанды вдруг успокоилась. Всё наладится, всё будет хорошо. Такое искусство, такое великое мастерство — не может оно сгинуть бесследно!

…Весть о том, что к Хоразам приедет сам Хештек-бахши, распространилась по соседним сёлам: гости валили валом. Пожав хозяину левую руку — правый пустой рукав засунут был в карман, — люди сразу обращали взоры к Хештеку: «Наслышаны-то мы о нём немало, а вот игру послушать не доводилось!»

Рядом с Хештеком пристроился худощавый мужчина, он был уже в годах и, похоже, злоупотреблял терьяком — кожа у него была тёмная и сухая.

— Ты, браток, не садись на переднее место, — сказал он хозяину, — располагайся ближе к дверям. Станут подходить, так чтобы и с тобой могли поздороваться и чтоб бахши не мешали.

Хораз пересел ближе к двери, а Хештек, оглядев собравшихся, вынул из чехла свой дутар. Наступила такая тишина, словно, кроме бахши с его дутаром, в кибитке никого больше нет. Хештек засучил рукава, откашлялся…

— Люди! — сказал он. — Тысячу тысяч тоев видел этот дутар, Тёке-бахши получил его от своего отца и играл на нём с юных лет до глубокой старости. Теперь дутар моего отца Тёке-бахши в моих руках. Если ученик не превосходит учителя, искусство идёт на убыль, скудеет. Слава богу, этого не случилось.

Речь бахши гостям не очень понравилась. Впрочем, некоторые сочли, что ничего тут особенного нет: просто цену человек себе знает.

Хештек несколько раз стукнул ладонью по дутару, тряхнул головой и начал. Слушали его молча. Переглядывались.

— А чего это он играет? — не выдержал наконец один из гостей, немного понимающий в музыке. — Вроде и нет такой мелодии…

— Сам не пойму! — озадаченно прошептал его сосед. — Ни складу, ни ладу… Спросить бы…