Женитьба по-балтийски

Замполиты прожужжали все уши о бдительности, о происках империализма, никто никому не указывает, с кем и когда знакомиться, но хорошо бы на все вопросы о таллинской знакомой ответить внушительно: «Из трудовой семьи…» Визит его не вполне удовлетворил. Трудно определиться: квартира, конечно, не буржуйская, всего две комнаты, мебель неизвестно какая, но точ-но — не ленинградская, окна нерусские, а мамаша зла и красива сверх меры, к станку, конечно, и близко не подходила, говорила только по-эстонски, что Леммикки возмущало, и чем змеинее шипела мамаша, тем спокойнее, рассудительнее звучал прекрасный голос ее дочери, и все в Алныкине обмирало, когда руки Леммикки касались, ободряя, его плеча. Книжки — только на их языке, и поди разберись, антисоветчина там или какой-нибудь эпос. Зато папаша подавлял трудовым происхождением и рабоче-крестьянскими пристрастиями, к водочке был явно неравнодушен, без запинки болтал по-русски и под гадючьим взглядом жены приглашал заходить в гости почаще. Лет на двадцать советский папаша был старше своей очень эстонской супруги, хваткий, видать, мужик, раз не только женился на первоклассной красотке, но и вытащил ее из буржуазного окружения; на таких мамаш Алныкин уже насмотрелся в таллинских магазинах, где умели изощренно хамить русским. Гонором и форсом эстонки мало чем отличались от забубенных строевиков флотских экипажей, и мамаша, шпынявшая дочь, привередливо оглядела ее, когда та собралась провожать гостя, дала необидчивый совет, Леммикки согласилась с ним и приладила сережки. Еще один надзирательский взгляд — и Леммикки, как матроса первого года службы, отпустили в увольнение.

Только зайдя за угол дома, поняли они, как устали и как много сил отдано тому, чтобы там, дома, не обняться на глазах отца и матери. Шла Леммикки на кухню или в другую комнату — Алныкина будто на буксире тянуло к ней под одобрительные хмыкань пропойцы папаши и презрительное молчание вышколенной мамаши. Здесь, под шумящим деревом на улице Вирмализе, они наконец-то прижались друг к другу, и покой окутал их. Не хотелось отрывать от Леммикки руку и смотреть на часы, до полуночи еще, конечно, далеко, но неодолимая сила гнала его на корабль — и та же сила тянула к Леммикки. Было чувство переполнения чем-то едко приятным, словно он, обезвоженный, дорвался до влаги и пересушенными губами припал к ней. Еще один глоток — и случится что-то непоправимое, опасное для Леммикки, что она сама пони-мала, — и они на автобусе поехали к Минной гавани. «Я сейчас», — сказал он, оставив ее на скамейке, и быстрым шагом устремился к кораблю, молчанием и отмашкою руки пресекая все попытки помощника (тот сторожил его у трапа) что-то разузнать.

Упал в каюте на койку, заставив себя думать о постороннем, о том, что уже знал от вахтенного: в самоволку сбежал штурманский электрик. За беглеца отвечал помощник, который был сразу и штурманом, и связистом, и вообще кем угодно, Алныкин, однако, обрушился мысленно на самовольщика, вспомнив при этом, как две недели назад электрик едва не вывел из строя гирокомпас, что теперь почему-то связывалось с письмами Леммикки; еще какая-то матросская блажь вспомнилась — и вновь Леммикки, таинственные процессы теплообмена у эстонских девушек: куда ни целуешь — всегда прохлада и дуновение ветерка, только что побывавшего на лесной поляне.

Он взвился над койкой, надо было бежать к Леммикки, и на палубе его перехватил помощник, сейчас так нужный Алныкину. Ценный груз, ради которого пригнали их в Таллин, задерживается и будет не раньше 13.00 завтрашнего дня.

Прослывший молчальником Алныкин выдавил все-таки самое важное — познакомился с родителями Леммикки, семейка та еще, папаша — придурок, мамаша — стерва.

Помощник схватился за голову.

— Володенька! — плачуще подытожил он. — Да по ихним обычаям — ты небось на смотринах был! Считай, обручен уже, помолвлен!

Алныкин долго обдумывал сказанное. Потом пошел к Леммикки. Она, увидев его, поднялась со скамейки. Он обнял ее.

— Иди домой. Мы все утро будем еще здесь. С какого урока сбежишь?

— Экзамены у нас… Консультация завтра.

Наступили следующие сутки. К счастью, забарахлили дизеля. Теперь до трех часов дн в море не выйдешь, и Алныкин сразу после подъема флага устремился на берег, ловить Леммикки у дома или школы, но сидела она на той же скамейке, с портфелем, как-то иначе одетая, получше, что ли.

— Нам надо пожениться.

— Конечно, — кивнула она и, напугавшись, расстегнула портфель, облегченно вздохнула: — Здесь он, паспорт.