Женитьбы папаши Олифуса

Короче, мы причалили к берегу. Узнав о нашей находке, сбежалась вся деревня.

Мы отнесли женщину ко мне домой, и я попросил дочку бургомистра ван Клифа предоставить одно из ее платьев в распоряжение спасенной. Что я мог сделать? Ведь я же тогда ничего еще не знал о ней.

Дочка бургомистра прибежала с одеждой, я отвел ее в комнату пленницы, лежавшей на постели и все еще связанной.

Надо думать, та признала в девушке схожее с собой существо, так как сделала ей знак развязать ее, что и было быстро исполнено, а потом принялась с любопытством разглядывать гостью, трогать ее одежду, приподнимать юбки, заглядывать за корсаж: она словно пыталась понять, не растет ли одежда прямо на теле. Дочка бургомистра охотно подчинилась осмотру, любезно объяснила различие между кожей и платьем, разделась и снова оделась, чтобы показать, как они похожи друг на друга в голом виде, а отличает их только ее одежда.

О, видите ли, кокетство — порок, свойственный дикой женщине не меньше, чем цивилизованной, и морской деве — не меньше, чем земной. Наша русалка больше не пыталась убежать, перестала кричать и плакать и принялась разглядывать платья и казакины, чепчики и позолоченные украшения. Потом она знаками показала, что хочет одеться. Она всего один раз видела, как снимают и надевают все эти вещи. И что же! Она проделала это так ловко, как будто всю жизнь только и делала, что одевалась и раздевалась. Закончив свой туалет, она стала искать воду, чтобы посмотреться в нее. Дочка бургомистра подставила ей зеркало; увидев себя, русалка вскрикнула от удивления и безумно расхохоталась.

Именно в эту минуту вошел кюре, решивший на всякий случай ее окрестить. Когда он попытался снять с нее чепчик, она чуть было глаза ему не выцарапала, этому кюре. Пришлось объяснить ей, что это всего на минутку; но она не выпустила из рук ни чепчика, ни золотых украшений и сама поправила свой костюм, как только кюре вышел.

Я просто умирал от желания взглянуть на нее. Поднявшись, я спросил удочки бургомистра, можно ли войти, и она открыла мне дверь. За моей спиной столпились пять моих матросов; последним шел парижанин, продолжавший прикладывать к глазу соляную примочку.

Я не узнавал русалку и глазами искал ее. Передо мной была красивая фризка, с чуть зеленоватыми волосами, это правда; но зеленое с золотом, как вы знаете, очень хорошо сочетается.

Дочка бургомистра сделала мне глубокий реверанс.

Русалка посмотрела, как это делает ее подружка, и сделала то же самое. Да, сударь, в этом вся женщина! Что за лицемерное создание! Всего два часа, как русалка познакомилась с людьми — и вот она уже плачет, смеется, смотрится в зеркало и кланяется. О, я тогда уже должен был понять; но что сделано, того не воротишь!

Я стал знаками с ней разговаривать и спросил, не голодна ли она. Мне было известно, что животных приручают с помощью лакомств, и — что поделаешь! — мне хотелось, хотя бы из любопытства, приручить эту женщину. Она кивнула; тогда я принес ей арбуз, виноград, груши — словом, все фрукты, какие смог раздобыть.

Она знала, что это: едва увидев их, она набросилась на них. Съев фрукты, она хотела съесть и тарелку, и стоило неимоверного труда убедить ее, что посуда несъедобна.

Кюре тем временем успел напакостить. Он объяснил дочке бургомистра, что морская дева хоть и рыба, но слишком похожа на женщину, чтобы оставаться в доме холостяка. Так что, как только она кончила есть, бургомистр с женой и второй дочкой явились за ней.

Свежеиспеченные подружки удалились, взявшись за руки.

Только русалка шла босиком: она не смогла надеть принесенные ей туфли. Нет, они не были ей малы, напротив, но к этой части своего костюма она привыкала дольше всего.

Подойдя к двери дома, она оглянулась на море; возможно, ей захотелось вернуться в старое обиталище, но для этого пришлось бы пробраться сквозь толпу местных жителей, собравшихся поглазеть на нее; к тому же она испортила бы свое красивое платье. И новоприбывшая, тряхнув головой, спокойно вошла в дом бургомистра, провожаемая криками всего населения Монникендама: «Бюшольд!

Бюшольд!», что на местном наречии означает «Дочь воды».

Поскольку никто не знал ее имени, это прозвище осталось за ней.

Я не раз говорил, что женюсь только на русалке, и теперь получил то, чего хотел. Поэтому в тот же вечер приятели пили за мою будущую свадьбу с Бюшольд. Она была молоденькая, хорошенькая; мне нравилось, как она поглядывала на меня своими зелеными глазами, и она была немая. Черт возьми! Я тоже выпил за это.

Через три месяца она умела делать все, что делают другие женщины, не умела только говорить; в своем фризском костюме она была самой красивой девушкой не только во всей Голландии, но и во всех землях, где живут фризы; мне казалось, что я ей не противен, а сам я влюбился в нее как дурак. У меня были на нее все права: ведь это я ее нашел, и со стороны ее родственников препятствий опасаться не приходилось…

Я женился на ней.

В мэрии новобрачную записали Марией Бюшольд, поскольку господин кюре, когда крестил ее, счел самым подходящим для нее имя матери нашего Спасителя.