Женитьбы папаши Олифуса

И у всего этого был такой возбуждающий привкус, раздражающая аппетит кислота, что я продолжал бы есть и пить всю ночь, если бы уже после первого бокала вина и первого съеденного банана не почувствовал себя таким веселым и довольным, что затянул матросскую песню.

Надо вам сказать, сударь, что я никогда не пою — у меня получается настолько фальшиво, что я сам себе делаюсь противен после первого же звука. И что же! В тот вечер, сударь, мне казалось, что я пою словно соловей, легко и непринужденно, и мой собственный голос так мне нравился, что я не мог усидеть на месте, ноги сами собой подпрыгивали, выделывая фуэте и па-де-зефир; я чувствовал, что отрываюсь от земли, как будто вместо бокала муската проглотил бочонок горючего газа. Короче, искушение сделалось таким сильным, что я стал плясать, отбивая такт ножом по дну тарелки, отчего она звенела словно бубен. Я видел в зеркале свое отражение и очень себе нравился, и чем дольше я на себя смотрел, тем больше мне хотелось это делать. Наконец голос мой ослабел от пения, ноги устали плясать, и я так долго вглядывался в зеркало, что перестал что-либо видеть, кроме розовых и голубых огней. Под конец этого праздника я улегся на большом диване, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете.

Не знаю, сколько времени я проспал, но проснулся я от приятного ощущения прохлады в ступнях. Я протянул руки, рядом со мной была моя жена, я подумал, что обязан ей своим прекрасным самочувствием и, право же, был ей благодарен.

«Ах!» — глубоко вздохнув, произнесла она.

Сударь, этот вздох до того напомнил мне тот, который я услышал в Негомбо во время брачной ночи с прекрасной Наги-Нава-Нагиной, что я с головы до пят содрогнулся.

«Что?» — крикнул я.

«Как что, я сказала» ах!», — ответила она.

Сударь, меня в одно мгновение пронизал холод, зубы у меня стучали, и сквозь этот стук я едва мог выговорить: «Бюшольд! Бюшольд!» — и услышал в ответ:

«Да, да, это Бюшольд, которая пришла сообщить, мой милый муженек, что вы стали отцом второго сына, хорошенького, словно амур; завтра ему исполнится шесть месяцев, и я назвала его Фомой в память о том дне, когда расстроила вашу женитьбу на прекрасной Наги-Нава-Нагине. Его восприемником был инженер, который строит плотины, достопочтенный ван Брок; он обещал мне, что станет вторым отцом дорогому мальчику».

«Милая моя женушка, — ответил я. — Согласен, новость в самом деле приятная. Но, раз она могла подождать пять или шесть месяцев, пока я ее узнаю, нельзя ли было повременить еще пять или шесть дней?»

«Да, я понимаю, — сказала Бюшольд. — Я бы не испортила вашу брачную ночь с прекрасной доньей Инее».

«Нуда, так и есть. Все равно придется сказать вам о моей новой женитьбе».

«Неблагодарный!»

«Почему неблагодарный?»

«Да потому, что я спешила именно для того, чтобы помешать тебе оказаться жертвой гнусного обмана».

«Какого гнусного обмана?»

«Конечно, гнусного. Твоя жена попросила у тебя четверть часа, чтобы улечься в постель?»

«Да».

«А ты, пока шли эти пятнадцать минут, выпил бокал санлукарского муската и съел банан?»

«В самом деле, мне кажется, я это помню».

«А что ты еще помнишь?»

«Ничего».

«Ну так вот, мой милый: в это вино был подмешан сок травы троа, а этот банан был посыпан порошком троа».

«Ах, черт побери!»

«Так что, пока вы спали, словно пьяница, и храпели, как кафр…»

«И что?»

«… ваша целомудренная супруга…»

«Что моя целомудренная супруга?..»

«…чрезвычайно набожная особа, которая, пока была в монастыре, каждую неделю исповедовалась одному красивому монаху-францисканцу…»

«Ну-ну! Моя целомудренная супруга…»

«Что же, хотите взглянуть, чем она занималась все то время, когда вы спали?»

«Может быть, она исповедовалась?» — воскликнул я.

«Вот именно; поглядите».

И она подвела меня к отверстию в стене, позволявшему увидеть, что происходило в спальне.

Сударь, то, что я увидел, настолько унизительно для мужа, особенно в первую брачную ночь, что я схватил чудом оказавшуюся под рукой бамбуковую палку, распахнул дверь и набросился со своей палкой на духовника доньи Инее, осыпая его ударами, от которых он бросился вон, вопя не хуже, чем те приговоренные, на чьем сожжении я присутствовал через три дня после своего приезда сюда.

Что до моей юной жены, я попытался упрекнуть ее в безнравственном поведении, но она как нельзя хладнокровнее ответила мне:

«Хорошо, сударь; пожалуйтесь моему отцу, а я буду жаловаться инквизиции».

«И на что же вы пожалуетесь, госпожа развратница?»

«На то, что вы мешаете исполнить мои религиозные обязанности и бьете святого человека, которого все уже три года знают как моего духовника. Уходите, сударь, вы еретик, я не желаю жить с еретиком и возвращаюсь в свою обитель».

После этих слов она вышла гордая, словно королева.