Женщина и мужчины

– Ложишься на землю – вот растянись, – он лег подле Иоанны, – ноги вверх, как для «велосипедика», – и пожалуйста. Вот тебе и прогулка по Луне.

Иоанна выпрямила ноги и стала повторять вслед за Яцеком. Ее широкие брюки опали, обнажив икры. Яцеку захотелось дотронуться до стройной женской ноги, провести пальцами по тонкой щиколотке до ступни. Он мог бы сделать это под предлогом того, что Иоанна ушиблась, – проверить, не растянула ли она связки. Ему хотелось почувствовать напряженные сухожилия под тонкой колеей. Растрепанные волосы Иоанны почти касались его головы.

Иоанна не занималась спортом со времен молодости, и состояние, которое она испытывала, больше напоминало ей чувственную истому.

– Я вступила в Млечный Путь.

Он склонился над ней:

– Нет, это Дракон. Что-то его заслоняет.

– Флаг. Бесит меня этот флагшток, – сказала она, поднимаясь. – Его молено выкопать?

Яцек взошел на холмик, в который был вмонтирован шест.

– Солидная конструкция. Болты, бетон. Наверняка метра на полтора вглубь.

– Что, экскаватор нужен? – переспросила Иоанна. – Онобещал забрать его после каникул. Что мне, все лето на это смотреть?

– Можно его иначе убрать. – Яцек постучал по древку. – Пила у тебя есть?

– Электрическая, – похвасталась Иоанна, готовая уже сейчас, прихрамывая, бежать в гараж.

– Не ночью лее!

– А ты найдешь время заскочить ко мне как-нибудь?

– Можно будет утром… Так я могу переночевать? – Его энергия куда-то испарилась, душа будто снова провалилась в какую-то яму.

– Конечно. Хочешь – в гостиной, хочешь – в какой-нибудь из комнат детей, они уехали. Где тебе удобно.

Она пошла к плачущему Мацюсю.

Яцек выбрал диван в гостиной – ближе всего к террасе. Он сидел, сгорбившись, и думал о том, что потратил слишком много сил: четыре часа вел машину, потом разговаривал с Иоанной…

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросила она, принеся ему постель.

– Я не в форме.

Иоанна, не привыкшая к проявлениям мужской слабости, почувствовала себя в некоторой растерянности.

– Это все не мое дело, – извиняющимся тоном произнесла она.

Дурачась там, на террасе, они будто отодвигали самый важный для обоих спор – спор друг с другом и спор каждого с самим собой. «Почему мы ничего не знали, черт побери, пусть хоть кто-нибудь что-нибудь сделает!..»

– Ты симпатична мне, Иоася, не волнуйся, не для того я приехал, чтобы тебя допрашивать. Это у меня… вырвалось. Знаешь, я все время об этом думаю.

– Знаю. Я тоже. Доброй ночи.

…Она проснулась с ощущением, что что-то не так. За спущенными жалюзи пели птицы – именно те птицы, которые должны петь в июне на рассвете. Иоанна не различала их. Соловей? Жаворонок? Помнила она только чудного самца сойки. Бежевый, с голубыми крыльями, он подражал услышанным звукам: кошачьему мяуканью, вороньему карканью, человеческому смеху. Только что в своих руладах он изобразил нечто напоминающее автомобильную сирену и умолк. Мацюсь посапывал Иоанне в ухо. Она открыла глаза. Рядом с Мацеком, свернувшись клубком, спал Яцек. Он даже не разделся – накрылся одним пододеяльником.

Перед сном Иоанна приняла символическую дозу ксанакса, крошку от таблетки – не могла же она погрузиться в беспробудный химический сон, когда рядом маленький ребенок. Ночью ей почудился какой-то шум и туманный силуэт Яцека в дверях. Ясно, это был не сон. Яцек пришел к ней в кровать. Неужели антидепрессанты стерли из его сознания все правила приличия? Тогда почему он не лег рядом с ней? А может, наоборот: он в своем безумии надумал провести с ней ночь, за этим и приехал, а лекарства вернули ему здравый рассудок? Или же он лег рядом с Мацюсем, желая ощутить его запахи и понять, каково это – иметь ребенка? Застань их сейчас кто-нибудь посторонний – принял бы за семью: жена, муж, а между ними сын. Мацюсь удобно разлегся поперек кровати, Яцек подложил руку под голову. Вокруг его сильно зажмуренных век пролегали припечатанные печалью темно-синие тени.

На окне слегка подрагивала занавеска, тронутая солнечным светом. Дыхание мужчины и ребенка смешивались с пением пробудившихся птиц. Но летнее утро в идиллической спальне должно принадлежать ей и Мареку. А Яцек в куртке и джинсах, свернувшийся подобно эмбриону, – не более чем жестокая шутка, жалкое напоминание о нормальной жизни, которую она, Иоанна, утратила.

Каждый раз после прихода Марека Иоанна включала посудомоечную машину на самый длительный режим – сто шестьдесят пять минут, хотя мыть надо было всего один стакан, из которого он пил, или его ложечку и блюдце. Все равно она не изживет его следов, они будут появляться в самый неподходящий момент. «Этот трус и лжец установил самый высокий флагшток в районе! – Злость придала Иоанне сил, и она резко поднялась с кровати. – Громче всех молился… Небось сам себе и молился, святоша чертов. Устроил нам жизнь… жизнь, которая крутилась вокруг этой жерди, вокруг его представлений о порядочной семье!..»