Женщина из шелкового мира

— В Париже принято сидеть на табурете у контуара, — сказал Альгердас. — У стойки в кафе то есть. Это такое место для завсегдатаев, для своих. Я туда, правда, не садился, как-то наглости не хватало. Все-таки это особенный мир, неловко в него врываться. Хотя никто бы и слова не сказал, конечно. Но мне не хотелось. Я только наблюдал за всем этим, сколько в Париже жил. Три месяца. И вот садился каждое утро к контуару такой пожилой господин, брал кофе и рюмку перно. И был он, знаешь, так как-то… случайно одет.

— Плохо одет? — не поняла Мадина.

— Нет, не плохо. И не бедно. Но именно что случайно. Чувствовалось, что когда-то ему интересно было покупать хорошие вещи — пиджаки разные, пуловеры, шарфы. Я туда каждое утро ходил, в то кафе, и каждое утро он, конечно, был одет заново, как у приличных людей положено. Но ничего в его одежде не сочеталось. Можно было представить, как он вынимает из шкафа что под руку попадается, не подбирая. Может, жена у него умерла, и все ему стало безразлично. А может, просто так все стало безразлично, без причины. Возраст такой подошел, и все. Если это так, то даже не по себе становится.

— Почему? — спросила Мадина.

— Потому что, значит, все мы на это обречены? На это вот равнодушие к жизни. Просто от возраста. Получается, так?

Мадина слушала его, смотрела, как меняются его глаза в каждую следующую минуту рассказа, как блеск интереса сменяется в них налетом грусти…

— Что-то ты какая-то странная, — вдруг сказал Альгердас. — У тебя ничего не случилось?

Мадина и не ожидала, что он так чуток к ее состояниям! Он был необычный, но все-таки мужчина, а мужчинам, она знала, не присуща особая чуткость к таким вещам. Уж на что был заботлив ее папа, но даже он, и даже за сорок лет своей семейной жизни, не научился угадывать, когда у мамы бывали неприятности по работе, и если что-то казалось ему в ее облике настораживающим, то он спрашивал только, не болит ли у нее живот.

А Альгердас сразу заметил необычность Мадининого состояния. Она действительно чувствовала себя странно — как-то летяще.

— А что у меня могло случиться? — с интересом спросила она, подумав: «Ну, что ты можешь предположить?»

— Мало ли, — пожал плечами Альгердас. — Какая-нибудь дурная начальница каких-нибудь глупостей могла тебе наговорить. Плюнь, Динка, не обращай внимания на климактерических теток!

Он сказал это так смешно и так смешно сморщил нос, что Мадина расхохоталась. Она весь день сегодня смеялась как ненормальная.

— Думаешь, все начальницы обязательно преклонного возраста? — спросила она, отсмеявшись.

— А какого же еще? Я, конечно, в ваших этих библиотечных делах не специалист, но что-то мне сдается, это не та сфера, в которой возможна стремительная карьера. Вряд ли у вас начальниками назначают за молодую креативность.

— Вообще-то да, — согласилась Мадина. — Но знаешь…

В другой раз она, может, поддержала бы разговор, который касался такого большого куска ее прежней жизни, но сейчас все это было ей совсем неважно.

— Я и говорю, плюнь, — повторил Альгердас.

— Алька, знаешь, я хотела тебе сказать… — Мадина вдохнула поглубже. — Мне кажется, я беременна.

Она не вглядывалась в него специально, не отслеживала реакцию. Она просто смотрела на его лицо, потому что куда же еще она могла сейчас смотреть?

И она увидела, как меняется его лицо. Темные тонкие брови рванулись вверх и сразу же застыли, как будто художника, который их так замысловато и прекрасно прорисовывал, вдруг разбил паралич. И от этого лицо тоже застыло — все застыло, от высокого чистого лба до по-мужски твердых, но волшебно, заманчиво изогнутых губ.

— Как?.. — сказал он. — Ты что?..

— Так. — Мадина почувствовала, что сердце у нее словно зависает в замкнутом, безвоздушном пространстве. — Разве это так уж странно?

— Конечно! — воскликнул Альгердас.

Лицо у него наконец ожило, и Мадина смогла отдышаться. Она и представить не могла, чтобы у него могла быть такая мертвенная маска вместо лица, и это сильно ее испугало.

Но выражение, которым тут же сменилась эта мертвенность, испугало ее не меньше. Что это за выражение, она поняла сразу.

Это была досада. Он не то что не обрадовался ее словам — теперь Мадина казалась себе полной идиоткой от того, что могла предполагать, будто он обрадуется, — он даже не рассердился. Он только раздосадовался тем, что в его жизнь вмешивается что-то неожиданное, непонятное и… ненужное. Это слово — «ненужное» — проступило у него на лице яснее, чем «мене, текел, фарес» на пиру у Валтасара.

Она смотрела в его любимое незнакомое лицо и не понимала, как будет жить дальше.

Глава 11

«Что ж, значит, теперь жизнь пойдет иначе. И что в этом удивительного? Так ведь уже было. Так оно и было, когда мы познакомились. То есть и не познакомились, просто друг на друга посмотрели, и сразу… Вот чему надо было удивляться! Что мы друг на друга посмотрели — и жизнь сразу дала такой вираж. А теперь… Теперь удивляться нечему».