Женщина-лиса

Некоторое время спустя я заметила, что вещи вокруг меня изменялись. Без семьи, без Йошифуджи было тяжело поддерживать дом и слуг. Раньше у меня был столик из кедрового дерева с тремя серо-зелеными чашами на нем. Потом их стало две, потом ни одной. А потом исчез и сам столик.

У меня было бронзовое китайское зеркальце, которое я использовала, когда рисовала брови. Постепенно мне стало казаться, что идеальное отражение стало тускнеть. Это беспокоило меня. Джозей однажды сказала, что зеркало мутнеет, если душа у его хозяина нечиста. Но дело было не в поверхности. Само зеркало исчезало, растворялось как туман в моих руках. Возможно (так я думала, когда жизнь казалась мне особо мрачной), это значило, что у меня никогда не было души.

Сад исчез под снегом и потом начал растворяться, словно утренняя дымка. Дом исчезал постепенно, комната за комнатой. Я перестала выходить из своих комнат, чтобы не видеть, как далеко все зашло. Слуг становилось меньше и меньше, они стали еще более тихими. Даже Джозей стала более молчаливой.

Я начала думать о том, чтобы оставить все, сорвать с себя человеческий облик и убежать в лес. Но я поняла, что не могу этого сделать, хотя и не знала почему. Я больше не могла быть лисицей, но не была и женщиной.

5. Дневник Шикуджо

Жар спал на двенадцатый день после того как мы его нашли. На самом деле он неоднократно спадал в эти дни, но всегда начинался снова. Йошифуджи вдруг просыпался весь в поту, но скоро сознание покидало его, его снова знобило, он ворочался и бормотал что-то бессвязное.

Никакое лечение ему не помогало (хотя потом многие лекари говорили, что помогло именно их средство), поэтому в конце концов мы прибегли к старому и простому способу — клали на него холодные тряпки, чтобы охладить его кровь. Он был худой, словно крестьянин в неурожайный год, и отворачивал голову, когда мы пытались капнуть немного воды ему в рот.

Хито ушел молиться за своего господина, поэтому я осталась с мужем одна. Возможно, мне тоже следовало помолиться. Вместо этого я сидела и плакала, тихо, как снег падает на крышу на двенадцатый месяц. Я даже не могла подумать, что во мне было столько слез. Наверное, они могли выбелить пол подо мной.

Время от времени я слышала мягкие шаги, ширма отодвигалась, я чувствовала на себе чей-то взгляд, кто-то что-то говорил. Но я не оборачивалась, чтобы посмотреть, кто это. Дрожащими руками я снова и снова смачивала тряпку в холодной воде, выжимала ее и клала на горячий лоб мужа, убирала и делала все снова. Как идеальная жена, я бодрствовала у постели больного.

У меня есть секрет. Я думала, что он умирает, я дрожала и плакала, но на самом деле я ничего не чувствовала. Я плакала не из-за страха и горя, плакала от шока. Словно поранившийся ребенок, я плакала не от боли, а от испуга.

И это даже не вся правда. Я думала, что он умирает, я дрожала и плакала, и я чувствовала. Я чувствовала гнев, горячий, обжигающий гнев. Как он посмел так поступить со мной? Как он посмел причинить нам боль — мне, нашему ребенку, даже слугам, которые заботились о нем, — только из-за того, чтобы копаться в грязи с лисами? Возможно, он должен был умереть, возможно, это было то, что он нам всем был должен: закончить эту жизнь и начать новую где-нибудь в другом месте, где он не смог бы больше обидеть меня и людей, которые его здесь окружают. Но тогда он уйдет, и я больше никогда не смогу увидеть его, чтобы рассказать, как сильно он всех нас обидел.

Как будто я смогла бы ему это сказать. Я никогда не предъявляла никаких претензий, что бы он ни сделал. А может, стоило? Возможно, тогда все было бы по-другому. Может быть, но наша судьба — это как известный танец или знакомая песня. Никакие вольности не допускаются. Высшее мастерство — строго следовать такту. Мне казалось, что я достойно шла с ним по жизни — не было ни неприятных резких движений, ни проступков.

Но, возможно, есть что-то более важное, чем достоинство и элегантность. У моего отца есть набор чашечек для саке — сокровище, которое передавалось в нашей семье из поколения в поколение вот уже тысячу лет (по крайней мере, он так говорит). Это керамика ручной работы. Они словно сбрызнуты черной, зеленой и серебряной краской. В них нет ничего элегантного, ничего изящного. Но зато в их неправильных формах и странной росписи чувствуется какая-то красота, сила, прочность. Еще ребенком я любила их больше, чем легкое совершенство фарфора. «Они честные, — говорил мой отец. — Они не разобьются, когда ты будешь пить вино».

Возможно, честность может быть сильнее, чем красота, элегантность и правильность.

Мой муж неожиданно сел на постели в мокрых от пота и воды платьях и сказал:

— Где ты, жена?

— Я здесь, — сказала я, хотя боялась, что он имел в виду не меня.

Он улыбнулся. По его глазам я поняла, что он ничего не видел. Он сказал:

— Черепица была цвета неба, но где было небо, а где черепица?

Возможно, это было стихотворение. Я не была уверена.

После этого жар спал.

6. Дневник Кая-но Йошифуджи