Женщина на кресте

После некоторого молчания мальчик заявил вполголоса:

– Мне будет хорошо у доктора… мужчина лучше понимает мужчину… И потом он вылечит меня.

Бруно снова принялся за альбомы. Алина ходила взад и вперед, чуточку напевая:

Et moi si joueux!
Du retour du drintemps,
Je me mis a chanter
Comme on chante avingt aus?

Она вспоминала Генриха. Последние дни с ним были особенно сладостны. Она заболела, измученная волнениями, Кровь текла у нее в огромном количестве, и она не могла подняться с кресла. Она похудела, побледнела и стала еще более женственной и красивой. Шемиот буквально не отходил от Алины ни на одну минуту. Он ухаживал за нею с нежностью мужа. Он занимал ее чтением, гравюрами, воспоминаниями о своих прошлых путешествиях. Он забыл свою обычную замкнутость и сообщил ей даже интересные детали о женщинах, которые были ему близки. Он смеялся ее промахам в шашках. Он стал живым, увлекательным, блестящим и часто целовал ее пальчики, повторяя: «Я не знаю, что бы я делал без тебя, Ли…» Он называл Алину просто Ли в минуты интимности, уверяя, что звук из двух букв всегда очень нежен.

Ей казалось, что вся ее душа и тело погружены в атмосферу любви и счастья. Возле него она дышала воздухом, насыщенным знаниями, опытом, утонченными и необычными чувствами. Шемиот подал ей осторожно и туманно мысль продать дом и переехать к нему в имение. Он, по его словам, вовсе не настаивал на этом, но он знал, что только при условии совместной жизни Алина будет счастлива. Однако Алина испугалась. Продать дом и переехать к Шемиоту открыто, как несколько лет тому назад сделала Клара?… О, Клара… печальный призрак, всегда пугавший Алину… Занять место покойной? Нет, нет… почему эта жертва так смущала ее? Смутно она понимала всю шаткость любви Шемиота. Наконец, она была привязана к месту, вещам, саду, она чувствовала себя более свободной и гордой, имея собственный угол.

По возвращении из имения Алина потеряла спокойствие. Все старые сомнения ожили в ее душе. Она снова не верила в любовь Шемиота и ревновала. Это еще увеличивалось и оттого, что Шемиот продолжал жить в деревне, очень редко и кратко отвечая на письма. Она отупела от слез и чувственных припадков. Теперь все ее мысли и видения, ощущения сосредоточились на картине – Генрих и она на дачке, среди ивняка, и она просто утомлялась физически, до такой степени это было неотвязно, бесстыдно, ярко и мучительно. Но она не отнеслась к этому спокойно и покорно, как прежде. Она начала бояться, что с ней происходит нечто такое, что сведет ее в дом умалишенных, по крайней мере.

Доктор Мирский приехал.

Бруно покраснел от радости, и кашель его усилился. Доктор ласково погладил его по голове, Алина расцеловала, а лакей доктора укутал, снес в автомобиль и увез.

Мирский же остался завтракать у Алины.

При маленьком росте его голова казалась очень большой, седая голова с крупным носом, крупными губами, восточными глазами под тяжелыми веками. Одевался он тщательно и гордился перламутром своих ногтей.

Он был доволен, что Бруно переходит к нему, и нисколько не удивлялся равнодушию Христины.

– Материнство госпожи Оскерко случайное. Я позволю себе заметить, что она чрезвычайно цельный человек. Я уважаю ее за это.

Они говорили об изменении психологии.

Алина придралась к случаю и перевела речь на самое себя. Она жаловалась на странное желание, мучившее ее временами, на желание унижений и боли и на то, что любовь не представляется ей без окраски жестокости. Она хотела выяснить для себя, есть ли во всех ее чувствах оттенок болезни, невроза, зародыша безумия.

Она внезапно густо покраснела и смолкла, ощущая неприятную лживость рассказа, удивляясь грубости некоторых деталей.

Возмущенная собою, теряясь от жгучего стыда, в котором не было уже примеси сладострастия, а только отвращение, Алина воскликнула:

– Извините меня, доктор… я вовсе не похожа на то чудовище, о котором я вам рассказала.

Мирский вежливо поклонился и засмеялся.

Он вполне уверен в этом. Его вопросы относились к физиологии, и самым мягким из них был тот, как Алина выносит три дня в месяце и не занимается ли она тайным пороком. Она отвечала ему с внутренним протестом. Нет, нет, это совсем не то. Она ненавидела науку, которая каждое движение ее души приписывала влиянию органов деторождения, а мысль пришивала к желудку.

Потом доктор мягко объяснил ей, что все ее ощущения, по его наблюдению, очень обычны, название такое-то, лечатся или смягчаются, по крайней мере, таким-то и таким-то способом.

Об этом недуге Алина может найти интересные указания в таких-то книгах и даже в беллетристике. Он же, доктор, в подобной женской психологии не склонен видеть ничего предосудительного или общественно вредного, ибо эти женщины мучат только сами себя.

– Вы думаете, что иные… многие женщины… чувствуют, подобно мне?…

– Не многие, а все…

– О…