Из всех видов работ, которые предлагал госхоз, лучше всего было в производственной бригаде. Нормированный рабочий день, положенный выходной, сравнительно неплохая зарплата, совершенно не зависящая от результатов работы. Порядки были не лагерные, и самостоятельный участок не обеспечивал большей свободы. Торчать в горах было малоприятно, к тому же никто обычно на выходные не хотел тебя подменять. Да и рисковать никто не хотел: хороший привес никак на зарплате не отражался, а за падеж пришлось бы отвечать.
Секретарь вытер руки, отряхнул штаны и ушел. По той самой дорожке, по которой явился. Она взяла заступ и подошла ко мне.
— Наш секретарь сегодня страшно добрый, — сказал я. — Дал мне три дня отпуска. Самое удивительное, что он сегодня вообще не такой, как обычно. Он и с тобой так разговаривал…
Она хмыкнула.
— Сейчас не те времена. А он из тех, кто больно ловок.
— Что значит — не те? — Я начал соображать. Целую зиму я просидел в горах — без радио, без газет. Неужели за это время что-то изменилось?
— Я не могу сказать точно, просто чувствую… — Она посмотрела на равнину, по которой приближалось все увеличивающееся облако пыли. — Если дел больше нет, давайте пойдем в дом, там как-то спокойнее. Я вижу двух человек, из которых один — женщина…
2
Пастух по прозвищу Немой пригнал овец. Мы пересчитали их, напоили и развели на ночь по закутам. Тихая до этого овчарня в один миг наполнилась звуками, движением, родственным шуму и гаму толпы. Овцы толкались, терлись друг о друга, бодались, ягнята искали маток, и только совсем старые животные печально взирали на это столпотворение и достойно молчали. Ну, все: двести семьдесят пять — меньше не стало, а больше стать не могло.
Немой занимался только выпасом, а в остальном проку от него было мало: даже подсчитать не мог как следует. Вот и сейчас он сидел неподвижно у стены овчарни, свесив голову, и как будто спал. Но глаза его все-таки были открыты, а взгляд упирался в сделанные из автомобильных покрышек башмаки. Я крикнул ему:
— Эй, можешь возвращаться!
— Возвращаться?
— Я говорю, ты можешь пойти поесть!
— Пойти поесть?
Нет, все без толку. Какое-то ходячее эхо! Произносит только то, что ты ему говоришь. Я просто пасовал перед этим человеком и старался не тратить на него время.
Пришла жена Немого. Она была из Внутренней Монголии — с большими не по-женски ступнями, с желтым плоским лицом. В те времена, когда всеобщей одеждой была зеленая армейская форма, она одна носила ветхое традиционное одеяние. Она не стала заходить за ограду, остановилась на дорожке и начала ругаться оттуда.
— А чтоб ты лопнул! Эй, тебе говорят? Чтоб ты лопнул, медведь несчастный! Каждый день мне, старой женщине, приходится за тобой тащиться! Ведь не придешь, ты и дорогу к дому сам не отыщешь! Чтоб ты лопнул, когда же я освобожусь от тебя…
— Не ругайтесь, тетушка, — крикнул я. — Он ведь все-таки работает и вам каждый месяц по тридцать три юаня приносит. Это ничего, что он свой дом отыскать не может, зато овец неплохо пасет…
— Ой, я страх как дорожу этими тридцатью юанями! — Она постепенно вступила в ограду. — Но ведь это же действительно дурак несчастный! Кто его заставлял отдавать деньги государству? Ведь он чуть ли не десять тысяч отдал! Отдать-то отдал, а потом рехнулся. Э-хе-хе… Уважаемый Чжан, я вот все время думаю: что же это за беда такая? Ты мне объясни, ты парень ученый, как это у человека мысли устроены…
Она сделала упор на слове «человек». Это означало, что ее интересуют мысли не только ее мужа. Ей было интересно, в чем суть человеческих мыслей вообще. В нашу эпоху, когда главное — классовая принадлежность человека, эта женщина мыслила куда глубже, чем все авторы философских статей, вместе взятые.
Несчастная женщина-философ взяла пастушеский кнут и погнала своего мужа домой, почти как скотину. Немой словно очнулся и молча зашагал по дорожке.
Пронзительно блеяли овцы. Над крышами домов в поселке подымался дымок. Большей частью дым был густым, темным: многие топили чем попало — сырыми ветками кустарника, травой. Казалось, что из труб к небу взлетает не дым, а стая демонов.