Я знаю мало вещей прекраснее брейдафьордской похоронной процессии. Гроб везли на лодке, первой в длинной веренице лодок, которые шли в кильватер на медленной-медленной скорости между шхер и банок, держа путь на остров Флатэй; а Хозяин с Небесного хутора всегда обеспечивал тем, кто греб на погребение, «белый штиль», и на небе, как у нас говорили, не было «ни облачоночка». Далеко голубые горы на побережье Бардастранд из чистого сочувствия выстроились в такую же вереницу: они склонили свои вершины и отроги, всматривались подтаявшими сугробами в глубину и плакали горючими весенними ручьями.
– Да уж, выбрала она денек, – донеслось с кормы.
От мужиков уже слышался пьяный шум – они были большие охотники до похорон. Порой они не возвращались с них по нескольку дней и получали от жен заслуженное наказание: те переставали подпускать их к себе.
– Ну и сколько же нужно дней стольким людям, чтоб законопатить дохлого островитянина в землю, да еще в самый разгар страды?!
Мама с Фридриком стояли на передней лодке рядом с гробом, вместе с Эйстейном и Линой. Я так и вижу лицо мамы на моем воображаемом плоскоэкраннике, моем
16
Фру Брейдафьорд
1862
Поденщица. Это что-то вроде мухи-поденки. Что-то вроде домовой мыши. Хотя как раз в домах-то она никогда и не жила. Бабушка Вера «зачалась и родилась» на Стагльэй – обрывистом островке посреди фьорда, опоясанном белыми лентами прибоя, которого лодки и люди боялись, будто шхеры; из всех островов Брейдафьорда Стагльэй считался самым малопригодным для жилья. «Домов» на нем никогда не было. Нет, она пришла в мир, как птенец морской птицы: выползла из темной земляной тупичьей норы на острове. Дитя фьорда, никогда в жизни не ступавшее на большую землю, она ездила с одного острова на другой так же легко, как современные женщины – от одного мужчины к другому. Так что бабушка была одновременно всем: и унгфру, и мадам, и фрекен, и фру Брейдафьорд, хотя на самом деле она так и не вышла замуж. Гюнна Потная как-то раз спросила бабушку Веру, отчего у нее всего двое детей. «Мне всего лишь два раза было холодно», – последовал ответ. (А может, ей больше нравились не болты, а гайки; да благословит Господь добрую женщину!)
В десятилетнем возрасте у нее появилась собственная сеть на пинагора, а в шестнадцать лет она уже рыбачила на Бьяртнэйар. Прежде чем закончить, она, как уже было сказано, выходила в море семнадцать сезонов – и там, и на Оддбьяртнаскер; она хлебала «
Она рано родила дочь Соулей, которая умерла в детстве. Это случилось на Бьяртнэйар. А потом она неожиданно под старость родила маму; в ту пору ей было «за сорок – и сама как сор». По ее словам, ребенок у нее получился на море во время путины: «И я весь сезон сидела на веслах с дитем в брюхе, а потом кинула его на сушу на Флатэй». У мамы никогда не бывало морской болезни – мне эта черта, увы, не передалась. Мой желудок, будь он неладен, – настоящий датчанин: он достался мне в наследство от Георгии – бабушки по отцовской линии – и привык к одним повозкам да креслам-качалкам. Зато трудности меня не пугают. Это у меня от бабушки Веры, которая только и знала что «вкалывать». Как сказал мне когда-то давно честный журналист-островитянин Бергсвейн Скуласон: «Твоя бабушка целую сотню лет провкалывала».
В подтверждение этого он рассказал мне такую историю. Однажды бабушку подвозили на лодке в Оулавсдаль, где она нанялась на сенокос. По пути они остановились на острове Храппсэй, и старушку спросили, не желает ли она, пока есть возможность, осмотреть этот остров, который считается самым красивым в Брейдафьорде. «Некогда мне смотреть – в Оулавсдале сено ждет!» Ну вот, а говорят, «стресс» выдумали только в наше время.
17
Домик Гюнны
1935