Женщина при 1000 °С

«Если б она не говорила, она бы не погибла».

«А?»

«Если б она не говорила, моя малютка бы не погибла. А вот Крокодил… я даже не знаю, что с ним стало».

«Что ты сказала, мама?»

«Но ведь крокодилы – они долго живут».

«Да».

«А тогда бы она не погибла, моя Бломма, цветочек мой. Лова, может, ты положишь ей на могилку цветы?»

«Что?»

«Может, ты положишь ей цветы на могилку. Она на кладбище Чакарита».

Ах, теперь я вихляю-ковыляю назад перед толпой поклонников. No pictures, please![293] Как, и наш Гейи тоже здесь? По-моему, я вижу его ноги, а повернуть голову не могу из-за боли в груди. А жерло разверзлось мне навстречу, на вид ржавое в темноте и сумраке, словно польский док. Польский док. Я слышу плеск весел.

«Зачем вы все сюда пришли?»

«Потому что мы думали…»

«Что я собралась помирать? Ладно, я попробую. Постараюсь ради вас».

«Нет, мама, я не в том смысле…»

«На самом деле я собиралась помереть не раньше четырнадцатого. А какое сегодня число?»

«Восьмое. Восьмое декабря».

«Да? День рождения Фридьйоуна. Где мое яйцо? Дайте мне мое яйцо. Я его с собой возьму».

Ай, как же жить больно! Я позволяю ей сложить меня вдвое под одеялом, и в глазах у меня темнеет. Умереть будет хорошо. Лишь бы у меня там никаких легких не было. Это ноутбук? Нет. Его я оставлю, а яйцо заберу с собой, и лекарства, лекарства. Да, если б она не говорила, эта чертова Эвита, не толкала речь, народ бы не ушел с улиц, и моя малютка была бы жива. На мне все время лежало какое-то президентское проклятье. Правильно Байринг тогда сказал, я – «фифа президентская». Но пусть он не ждет меня на той стороне с ромом, розами и в голубом свитере! При кончине человек должен получать какое-то право на неприкосновенность при предъявлении свидетельства о смерти. Тогда я лучше выберу Боба с его планами. С ним я уже назавтра добилась бы аудиенции у дьявола. Мы войдем по ковру и оба одновременно поклонимся, словно крохотные адские детишки. А князь поднимет пылающий палец и скажет «velbekomme»[294] по-датски. Да-да, дьявол говорит по-датски. Хотя, наверно, у него есть переводчики. У него есть переводчики. Но я хочу, чтоб тогда оно было со мной – сердце моего отца, – и я сжимаю его в руках, а они пытаются разжать. Отче наш, иже еси на небеси…

«Не нравится мне это».

«А это настоящая граната? Она не взорвется?»

«Не знаю. А ее можно у нее отнять? Давай снова».

«Не получается… Мертвой хваткой…»

«Мама! Ты должна…»

«Не нравится мне это».

«Она ее прямо сжимает».

«Халли, пойдем отсюда».

«А она у нее долго была?»

«Она говорит, всю жизнь. Только я не знала, что это…»

«Может, я встречу ‘Половинку Гитлера’… в свите князя…»

«Герра? Герра?»

«Может, он стал придворным, целым и красивым?»

«Она уже не здесь».

«Боже мой!»

«Вы можете достать мне справку?»

«А?»

«Лова, милая, справку. Свидетельство о смерти. Сможешь достать мне?»

«А может, ничего страшного, раз она так долго держала ее у себя?»

«Не знаю. Все-таки есть риск, что рванет. Смотри, как она ее сжимает».

Ай-ай, держись-держись за рыбака, а потом ступай веселиться, Вигга да Сигга да Солнышко свепнэйское!

«Мама, прощай. Можно поцеловать тебя на прощание?»

Из глаз у него дождь, он поливает старые щеки. Блаженны те, кто плачет за других. Я никогда не знала, каков он внутри, а он не знал моих чувств. Жизнь опоздала, опоздала, сейчас разверзлась мякоть, и сыновьи слезы катятся по материнскому пути, и как это все дивно косо, а железо приятно, приятно ощущать военное железо, ах, как странно, я живу, а сейчас умру, как и любая другая крачка, ой, смотрите-ка, я вплываю в жерло времени, и надо же, там написано по-французски: Sortie[295]… а они стоят с факелами, немецкие солдаты, и пламя отражается в сточной канаве…

«Мама! Мамочка!»

…да, и Эйстейн с Линой сидят там, довольные, и гладят бороду, и улыбаются, а рядом горят свечки, они мои, у меня была только неделя для отца и миг для матери, а у них за спиной вьется надо-же-песня, раздающаяся из длинных темных коридоров, там поют «Будь блажен, мой край родной», и там вечерний сумрак в чашке с плесенью, и свет сыворотки в окошке, и ручеек клубится в груди, журчавые быструи, журчавые быструи, да подожди меня, Роуса, у той славной бочки, божьей бочки с дьявольским китом, я проберусь на скамью, а теперь прочисти нос, Гюнночка, Гюнна, и я взгляну на горы-долы в окошко-островешко и поплачу об Исландии, ведь никогда у меня ничего не было, только она, только слово, а самой страны не было, мы все живем на островах, м-да, и между нами – ничего, только море, проклятое море, теперь меня засасывает в жерло, засасывает лодку, я движусь быстро, и что… и дождь усиливается, и щекастый тролль мечет в меня поцелуи с темного неба, и капли гурьбой катятся по щекам и по губе, она соленая, да, соленая, сыновне-соленая на вкус, меня затягивает, адьё…

155 Сжатые руки 2009