Женщина-птица

Настоящая женщина-белка. «Всему можно найти применение. Ничего не следует выбрасывать»… Предвыборная агитация середины шестидесятых. Еще один ящик — мой «счастливый пятак», сломанные щипцы для завивки и несколько пустых флаконов из-под духов. Я откручиваю пробку и нюхаю — Шанель № 5. Она пользовалась духами только в особо торжественных случаях, на Иванов день [27]или на Новый год. Я не отнимаю флакон… и чувствую, как легкая волна поднимает меня и уносит в прошлое. Аромат будит во мне что-то, что-то важное и красивое… не могу сказать, что.

Я уже собираюсь спуститься, как натыкаюсь на несколько картонных трубок с закрытыми крышкой концами. Открываю одну — там лежат свернутые акварели. Я разворачиваю их на полу и внимательно рассматриваю. Канатоходец, падающий с каната. Маленькая худенькая девочка в старомодном платье, взгляд ее совершенно пуст, в нем нет ни жизни, ни чувства. Интерьер — наша кухня, только почему-то в зеркальном изображении, четкие белые и черные контуры, похоже на странный негатив. Все рисунки выполнены уверенной рукой, краски, словно тончайшая пленка, почти незаметны. В углу каждой — аккуратно выписанные мамины инициалы. Я аккуратно засовываю акварели в трубку и стою некоторое время неподвижно у двери в чулан. Мама, оказывается, рисовала. Никогда не видела ее с кистью в руке, она, по-моему, даже никогда не упоминала о том, что умеет рисовать. И что все это значит? Может быть, эти рисунки были настолько для нее дороги, что она не хотела ни с кем делиться?

Когда папа приходит обедать, я кормлю его супом из шпината с яйцом, как мама делала, с кориандром. Папа за едой читает научно-популярный журнал. Он низко наклоняется над текстом и время от времени одобрительно кивает.

— Как мама делала, — говорю я.

Он смотрит непонимающе.

— По маминому рецепту, — уточняю, — разве ты не чувствуешь?

Папа задумчиво проводит языком по нёбу.

— Может быть… Впрочем, да. Теперь чувствую. Послевкусие.

Он откладывает журнал и продолжает есть, теперь он вникает во вкус каждой ложки, словно старается найти ее след в моей стряпне. Потом с разочарованным видом откладывает ложку. Я его понимаю: кто я для него? Скверная копия мамы… Уверена, что именно так он и думает, хотя и не произносит ни слова. Я быстро встаю и начинаю убирать со стола. Мне очень горько… Горько, что моих собственных достоинств явно не хватает, что мне, оказывается, недостаточно быть самой собой.

— Я нашла интересные вещи на чердаке, — говорю я, чтобы отвлечься от этих мыслей.

— И что же?

— Мамины акварели. Ты знал, что она рисует?

Он растерянно качает головой.

— Понятия не имел.

— На полке лежат, направо за дверью. В картонных трубках.

Он смотрит в окно и сильно трет щеку, так, что остаются красные следы.

— Странно, — говорит он. — Акварели на чердаке…

Он поднимается на чердак и приносит трубки.

Мы раскладываем их на кухонном столе и рассматриваем рисунки, прижавшись боками. В свете из окна видно больше деталей, но содержание акварелей словно бы улетучивается, ее словно бы интересовала только форма… мне непонятно, почему…

— А я и не знал… — задумчиво говорит папа.

— Что ты не знал?

— Что она рисовала.

— Наверное, что-то унаследовала от деда… Что-то она ведь должна была от него унаследовать.

Он молчит, уйдя в себя.

— Вот этот рисунок, — говорит он после паузы. — Вот эта девочка…

Вдруг он замолкает, уставившись в некую одному ему ведомую точку в пространстве.

— Что? — спрашиваю я. — Что с этой девочкой?

Он грустно улыбается.

— Ничего, — говорит он. — Ничего. Я ошибся.

Он задерживается дома на пару часов. Мы сидим в гостиной и рассматриваем семейный альбом. Вот их свадебные снимки: мама в белом подвенечном платье, она сидит на стуле, словно на троне, она влюблена и растеряна, папа стоит чуть позади в прокатном смокинге, задумчивый, загадочный и гордый.

— Ты любил ее? — слышу я свой вопрос.

Папа гладит снимок пальцем.

— Всегда. Даже во сне.

Он прокашливается и смущенно смотрит в сторону… Даже во сне! — думаю я и замечаю, что растрогана. Даже во сне… даже в кошмарном сне…

Мы листаем дальше. Крещение, конфирмация… я и Йоран — маленькие наброски того, чем мы стали. Вся семья у телевизора, вся семья у первой нашей машины. Семья у дачи. Я сплю у мамы на руках, у папы на руках, у бабушки на руках… Почему они без конца снимали, как я сплю?

— Надо было больше снимать, — говорит папа, раскуривая трубку, — надо было больше ее снимать… Только теперь понимаешь…

Он вертится на диване.

— Только теперь понимаешь, — повторяет он с нажимом.

Я киваю — действительно, легко быть умным, зная ответ. Если бы мы только знали… разве так прожили бы мы последние годы? Можно было посвятить все это время маме, подготовиться к тому, что все равно было предопределено.