Женщина-птица

Я верчусь с боку на бок — не могу заснуть. Простыни душат меня, они словно пропитаны кошмарами тысяч спавших на них постояльцев и теперь живут своей жизнью, похожей на жизнь привидений. Майкл исчез где-то в мадридской ночи, должно быть сидит в каком-нибудь ресторане в районе Бильбао или в Лавапьесе, среди наркоманов. Он здесь почти всех знает, жуткое количество людей, бывшие любовницы, приятели, черт их всех разберет. В окне сверкают цветные огни неоновых реклам, масляные краски ночи. Я освобождаюсь от душных объятий простыни и лежу, сложив руки на животе. Думаю о неродившемся ребенке. Каким бы он был? Может быть, унаследовал бы черты моей мамы, и она таким образом продолжала бы жить. Умерший ребенок… Может быть, он принес бы мне счастье. Я бы купила ему красивую одежду на толкучке в Клиньяне… купила бы, наверное, «Первую книгу ребенка» и записывала бы его первые слова, когда появился первый зуб, какие детские болезни он перенес… В Фалькенберге почти все мои школьные подруги уже нарожали детей. И храбрая Анита, и многие другие. Но я сама еще не готова, не в этой жизни… Ребенок… сейчас я чувствую его, как неясную фантомную боль. Я знаю многих, кто делал аборт, таких было достаточно среди моих краткосрочных приятелей в Париже и Амстердаме. Все они говорили о депрессии, о раскаянии, которое буквально рвет им кишки год за годом. А что чувствую я? Легкое разочарование от упущенной возможности? Я убила ребенка совершенно хладнокровно, я знала, к чему это приведет — и теперь удивляюсь самой себе: я не верила, что это будет настолько легко…

Ночь, ночь в Мадриде, и я одна в этой ночи. Или это был сон об одиночестве; неясные, текучие мысли, исчезающие и воссоединяющиеся со вселенской тьмой этой вечной ночи? Нет. Во сне я представляю себе одиночество по-иному; во сне одиночество — вполне стабильно, статично, резко очерчено, словно заморожено. На постоялом дворе «Флора» в Мадриде я пока еще остаюсь самой собой, сама несу тяжесть своего тела и сознания. Я глажу себя по животу и смеюсь. Нет-нет, он и не должен был родиться, этот ребенок, он должен был умереть в самом начале жизни, так было предопределено, и от этой предопределенности ночь словно становится светлее…

Я нащупываю резинку трусов. Мои руки… они сами по себе ласковы, красивы и чисты. Жесткие волосы на лобке… пальцы скользят ниже, ниже. Я могу и сама себя приласкать. Жар, пульсирующий между ног, нарастающее, стремящееся к падению напряжение. Я занимаюсь сама собой и представляю разных мужчин… на ком бы мне хотелось задержаться? На последнем? На последней, уродливой до красоты, картине — мой брат и отец вдвоем насилуют меня на пляже в Скреастранде. Мы лежим в воде, ночь, волны трогают мое тело… Отец и брат… один сзади, другой спереди… и самое страшное, что мне это нравится, что я получаю от этого удовольствие… О, Боже! Может быть, это и есть искупление моих грехов? Путь к прощению?…

Лето, мы без всякого плана ездим по Испании. Белые деревни Андалузии, Кампиллос и Антекера, прелестная Салобренья: пустыни Эстремадуры, красная сожженная земля, бесконечные миндальные и оливковые деревья. Вечная дорога через бессмысленные города и древние поселения, в поисках… чего? В поисках ничего.

Наверное, нас гонит вперед страстное желание и неумение расстаться… Иногда мы останавливаемся, чтобы раздобыть денег на еду и бензин. Майкл глотает огонь, а я обхожу публику со своим сливового цвета цилиндром. Дни похожи друг на друга; повсюду те же тихие настороженные церкви, те же старухи в черных платьях и черных платках, те же лица в публике, то же пиво, те же тапас, тот же херес и то же вино, тортилья и отвратительные каллос[39]. Ночь мы проводим на обочине или в каком-нибудь дешевом мотеле… и почти не разговариваем друг с другом. Майкл курит марихуану вместо сигарет… в тишине дым завивается в мистические спирали на фоне белоснежной побелки стен. Я смотрю на него… космы волос падают на лицо, серая, сухая кожа лица; я смотрю на него, пока слезы не выступают на глазах — он совсем другой теперь, не тот, в кого я когда-то без памяти влюбилась. Наконец я поняла, и это оказалось куда легче, чем я предполагала.

В июне мы возвращаемся в Мадрид, как раз к началу чемпионата мира по футболу. Мы сидим в тапа-баре на Эль Растро и смотрим матчи по черно-белому телевизору. Мужики все в беретах и, как один, курят «Челтас». Дым черный и тяжелый, меня тошнит. Диего Армандо Марадона то и дело появляется на экране в виде черно-серой тени и забивает гол за голом. «Это святой человек!» — вопит какой-то алкаш. — Sagrado! Он должен играть в «Атлетико!». Майкл словно окаменел, он прилип к экрану, как будто его околдовали. Я-то знаю, что он, как и я, совершенно равнодушен к футболу. Мы смотрим только для того, чтобы побыстрее шло время.