Женщина с бумажными цветами

Гузман следил за ней глазами. Она стояла рядом с отцом, и к ней тянулась бесконечная вереница кавалеров, желавших пригласить ее на танец. Она тактично принимала все приглашения, поскольку отказать просто не могла: ее обязывал посольский этикет. И всякий раз, танцуя с новым кавалером, она выглядела все более и более скучающей. В ее тусклой улыбке и блуждающем взгляде сквозили равнодушие и раздражение.

Время от времени она отходила к своим двум подружкам, приехавшим из Испании, чтобы поболтать или посплетничать о ком-нибудь из гостей.

Гузман стоял, прислонившись к стене, и внимательно изучал каждое ее движение, каждую позу, стараясь уловить каждую смену ее настроения. Он выжидал удобный момент.

Во всеобщей суматохе она, казалось, его не замечала. К тому же он был не из тех мужчин, которые сразу бросаются в глаза и поражают женское воображение.

А приятели издали указывали на него. Гузману было не до них, но они уже без зазрения совести потешались над ним, в уверенности, что вот-вот можно будет открыто поднять его на смех.

И тут Гузман, словно получив одному ему известный знак, наконец отделился от стены.

Простым движением он привел в действие таинственный и точно рассчитанный механизм – как в домино, когда костяшки начинают с неизбежностью валиться друг на друга.

Направляясь навстречу девушке, он бросил короткий взгляд на оркестр, который по заранее условленному знаку должен был начать играть то, что он заказал. Он шел вперед уверенным шагом, уже зная, какое слово он скажет незнакомке.

Идя через зал и лавируя между гостями, он мысленно повторял это слово, скандируя губами каждую букву. Как тайну, которая вот она, тут, доступная всем, написана у него на губах – только прочти. Но вокруг не нашлось никого, кто сумел бы прочесть.

Тайное слово – видимое и невидимое – было имя. Имя прекраснейшей из девушек. Теперь он был в этом уверен.

Сейчас он подойдет к ней и позовет по имени. И если она обернется, если только по странной игре судьбы она обернется – значит он все поймет, все разом и будет знать, что нашел свою избранницу.

Он подошел к девушке:

– Исабель…

Еще раз:

– Исабель…

И она обернулась.

В зале воцарилось растерянное молчание. Никто не рассмеялся. Оркестр перестал играть. Все вдруг уставились на них.

– Откуда вы знаете мое имя?

– Другим оно и быть не могло, – коротко отрезал Гузман. И, не вдаваясь в объяснения, произнес: – Вы танцуете, Исабель?

– Но оркестр молчит.

Едва она это сказала, как оркестр заиграл.

В Париже был вечер 26 мая 1900 года, одиннадцать часов двадцать минут и сорок секунд. В десяти тысячах километров отсюда, в Кливленде, умирал человек по имени Мартин, придавленный стальной балкой в сталелитейном цеху. В тот же самый миг, только годом раньше, неизвестная женщина родила ребенка прямо на главном алтаре собора Нотр-Дам. Ровно через восемь часов от этого мгновения начнется событие, которое люди не забудут никогда: последнее затмение в Иерусалиме.

И именно в этот миг оркестр заиграл никому не известную, безымянную музыку. Ее еще никто не мог знать, потому что в Европу она придет только спустя годы. Многие в этом зале слышали только упоминания о ней. От Рио-де-ла-Плата она прошла сквозь чрево Буэнос-Айреса, где смешивались белые и черные, давая жизнь танцу чувственному, как запретная молитва, и прóклятому, как лихорадка.

Оркестр заиграл танго.

Исабель секунду глядела на протянутую руку Гузмана. Ее, испанку по крови, эта мелодия не обескуражила. Напротив, в ней проснулись смутные воспоминания о родной земле – ослепительное солнце, фламенко, жаркие ночи. Может, потому она и приняла приглашение на танец.

Гузман был намного ниже ее ростом и от природы красотой не отличался, но вел ее мастерски. На самом деле вся соль танго заключалась в том, что правил не существовало. В отличие от классических, это был абсолютно свободный танец. И тела в нем могли прижиматься друг к другу так, как им хотелось. Однако все это не производило впечатления грубого плотского контакта. Все брала на себя музыка: именно она, соединяясь со страстью взглядов, создавала эту иллюзию.

Оркестр играл танго на традиционных инструментах: кто же отважится принести бандонеон в испанское посольство! Танец можно было принять за какой-то странный вальс, но ритм задавала не мелодия, а таинственное биение пульса ударных, идущее откуда-то из глубины.

Никто не смог бы сказать дурное слово об этой музыке, не задев репутации испанского посла. Но ее греховный дух распознали все.

А Исабель, казалось, наконец-то наслаждалась танцем. В руках Гузмана она была свободна. Он сумел зацепить струну, о которой многие даже не догадывались. Дочь посла – оторванная от дома, от родных мест, обреченная сдерживать пыл своих двадцати лет правилами дипломатической этики – дождаться не могла момента, чтобы перешагнуть через все границы.