Женщина с мужчиной и снова с женщиной

– Больше всего мне домик запомнился, детский такой, как будто с детской картинки, с окошком и трубой, и солнышком в верхнем углу. Ну знаешь, как малыши в яслях рисуют. Можешь его повторить? Ты тогда в него столько скрытого смысла вложил, особенно в этот дымок из трубы, который вьется и вьется… И будет виться всегда, пока существует наш мир… Меня так тогда впечатлило, я потом несколько дней эмоционально разрывался от скупой выразительности твоего полотна. Может быть, сотворишь еще раз что-нибудь похожее? Или для этого специальное вдохновение тебе требуется, как тогда, в прошлом году? Ту твою работу, насколько я помню, Амстердамский музей современного искусства у тебя купил. Сколько ты тогда с них взял?

– Он ее на колеса обменял, – заерничал сбоку, со стороны светильника, каверзный ассистент, имея в виду автомобильные колеса на полу. Но девушки, не зная точно, о каких именно амстердамских колесах идет речь, приняли его слова за шутку. Которые ею, кстати, и были.

– Ты думаешь, стоит повторить? – задумался вслух Инфант, но в глазах у него было уже значительно меньше мольбы. Они ожили живописными красками возможного спасения.

– Конечно, повтори, – ответили сначала мы с Илюхой вместе, а потом Илюха один: – Ну если сумеешь, конечно.

– Да, да, – согласился я. – Если вдохновение не подведет.

– Да нет, вдохновение на месте, – окинул Инфант взглядом Маню, которая, кстати, на домик совсем даже не походила. Ну, может, на дымок, вьющийся из трубы, и походила немного, но никак не на весь домик.

– Манечка, – заспешил к ней маневичевский ассистент БелоБородов, – а нельзя ли верхнюю пуговичку на блузке расстегнуть для лишнего художественного эффекта? И для вдохновения маэстро тоже. Ну и следующую тоже, пожалуйста. Вот так, так достаточно, так вполне, больше не надо… – лебезил перед натурой ассистент.

А потом враз угомонился. Потому что Маня окутала его мельтешащие, плутоватые потуги такой колючей завесой презрения, что Илюха инстинктивно присел рядом со мной на диванчик. К тому же маэстро начал пытаться рисовать.

Сначала карандаш зацепился за его пальцы, потом начал цепляться за бумагу осторожными, выверенными линиями.

Одна линия – одна стена домика, вторая – другая стена. Вот уже и крыша вознеслась всего каким-то равнобедренным треугольником. Он действительно получился вполне равнобедренным, потому что геометрией Инфант в школе увлекался. В отличие, к сожалению, от рисования.

А потом, уже поверив в удачу, карандаш полетел по белой поверхности полотна, определяя окно с рамой, дверь с ручкой и даже карниз. Надо признать, вся архитектурная Инфантова конструкция складывалась быстро, естественно, даже изящно. Да и то, не так уж много линий на нее потребовалось. На ручку – так вообще одна короткая черточка.

Вслед за дверью Инфант, все больше набирая уверенность и размах, принялся за трубу. И здесь его творческая жилка снова дала о себе знать, как недавно, в поэзии. Он даже кирпичики в трубе определил, один за одним – ровные вполне, прямоугольные.

Иногда он вскидывал глаза на замеревшую натуру, как бы оценивая, вбирая ее суть, основу формы и духа… И тут же переводил взгляд назад к листу, к своему видению, чтобы вылить его в только ему понятных форме и духе. Так появился дымок из трубы, действительно легкой завивающейся ниточкой. А потом и солнышко, ради которого мастер поменял инструмент, перейдя на желтый фломастер.

Мы с Илюхой замерли, созерцая, как на наших глазах рождается чудо. Как рисунок домика с солнышком в уголке, ничем не уступающий детскому, висящему на стенке в каждых яслях, выдается за произведение искусства, за Манин «обнаженный портрет».

И не мог никто из нас, присутствующих, проронить ни звука. Лишь один ядовитый ассистент БелоБородов постоянно комментировал расползающиеся по рисунку жирные фломастерные линии. И хоть и с заметным уважением к учителю комментировал, но все равно, как мог, выкобенивался и паясничал. Особенно голосом.

– Маневич, – выговаривал Илюха, которому тоже понравилась новая Инфантова фамилия, – ты деревце не забудь пририсовать зелененьким, вот так, правильно. И веточки, и листочки на нем. Какие они у тебя нарядные получились, как фантики разноцветные. Что за дерево, интересно, такое с разноцветными листьями? Что ты вложил в эту цветовую гамму – какую глубокую мысль? А теперь выведи пару цветочков на переднем плане. А то что ж это за садик, да без цветочков, надо ведь оживить перспективу. Ух какие у тебя бутончики получились, а лепестки – просто цветики-семицветики! Просто желание хочется загадать. «Лети, лети, лепесток, через запад на восток…» А теперь, – продолжал ассистент мелочное науськивание Инфанта на теряющий белизну листок, – придай, пожалуйста, домику портретное сходство с Маней. Вложи, иными словами, в него душу.

– Чего? – спросил у меня Инфант, и его глаза опять забеспокоились невпопад.