Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе

Спустя несколько лет моя маленькая сестра Мисси выглядела, как рождественский ангелочек с лицом, обрамлённым золотистыми локонами. Всякий раз, когда на неё обращали хоть малейшее внимание, она опускала вниз уголки своего круглого рта и ревела. Взрослые от огорчения забрасывали её подарками, но ничего не помогало. Она даже мама отвечала через меня. С возрастом это исчезло, но даже когда она стала старше, её этим дразнили: «Ну, Мисси, будешь ты со мной разговаривать или сразу заплачешь?».

Поместье нашей бабушки Гаги, матери мама, называлось Осиновая Роща (около Левашово) и находилось под Санкт-Петербургом, недалеко от финской границы. Маленький дворец начала XIX века был окружён со стороны сада высокими колоннами, которые полукругом возвышались от низкого (всего три ступеньки) пьедестала до самой крыши. Дом, удалённый от Санкт-Петербурга всего на несколько вёрст, наполнялся гостями. Дети вели там свою собственную жизнь. После обеда мы выезжали в лёгких, сплетённых из ивовых прутьев повозках. Упрямыми пони управлял молодой конюх; няни шли рядом. Корзина с провизией укреплялась сзади. Вскоре мы выходили и бежали в парк. Сквозь высокую траву можно было наблюдать с некоторого расстояния за зубрами. Нам не разрешали подходить к ним слишком близко, так как животные были дикими и неспокойными, особенно если рядом находились маленькие. Огромные серые зубры стояли неподвижно и мерно жевали, но едва завидев нас, жевать прекращали. Мы гадали, кто мог бы быть «матерью», а кто «тётей» малыша, так как отца никогда не было рядом с семьёй. Ирина их очень боялась.

Однажды мама появилась одетой во все чёрное. Её лицо было белым, как снег, обрамлённое траурным шлейфом, который, однако, не мог полностью затемнить медный отлив её волос.

Вечером нам сказали, что мы должны молиться за дядей, которые погибли. Список становился всё длиннее: Георгий, Олег, Дмитрий, Борис…

Двоюродные братья папа – Сергей и Николай Исаковы – уже погибли на фронте, и их отец, брат бабушки Васильчиковой, приподнимал меня за подбородок, когда навещал нас, и утвердительно говорил: «Николай; у неё глаза Николая».

Затем были убиты тетя Мэри Щербатова, её дочь Сандра и её сын Дима – глубоко в тылу страны, где находилось её поместье. Папа хотел было как раз поехать туда, чтобы убедить её уехать…

Ужасам не было конца. Мы, дети, не знали, что означала смерть. Павшие переходили в наших молитвах только в другую категорию. Мы не понимали также, как молоды были все наши дяди: большинству из них не было и тридцати лет. Но мы грустили, что их больше не было с нами, и мама стала тихой, совсем другой, чем прежде. Она часто приходила в детскую, где тихо разговаривала с няней: «Здесь, у детей, я черпаю силы».

Мы старались быть послушными и радовать её маленькими сюрпризами, но она едва их замечала и гладила нас лишь слегка по головам, когда мы по очереди сидели у нее на коленях, старшие – крепко обняв её.

Когда взрослые плакали, у нас в горле вставал комок, особенно если взрослые пытались скрыть свои слёзы. Я чаще всего сидела как мышка, прижавшись к чьим-нибудь коленям или твёрдой пряжке военного ремня или уткнувшись в мягкие кружева. Ни у кого не было больше времени смеяться над какими-нибудь смешными замечаниями Ирины, а когда она и Александр оставались одни, часто разгоралась сильная ссора от всего накопившегося.

Дядя Дмитрий, любимый брат мама, был убит бомбой, которую бросили в его автомобиль, её двоюродную сестру, сестру тети Маруси Вельяминовой, убило шальной пулей, когда она стояла у окна, а внизу на улице шёл бой. Родители сочли более разумным отослать детей с нянями в Крым, чтобы переждать неспокойные времена. Там, считали взрослые, они были бы в безопасности от обстрелов и смут.

Густые облака дыма клубились из-под чёрных колес локомотива на платформе покрытого стеклянной крышей вокзала. Для нас был забронирован и подцеплен к поезду на Крым целый вагон первого класса. Всё ехало с нами: обе наши английские воспитательницы, мисс Томпсон и мисс Менцис, Иринина гувернантка, мисс Скотт, русские девушки – впрочем, наша самая любимая, Ева, была финка, – слуги и собаки.

Нас подняли над высокими ступенями и передали в вагон, и поезд, пыхтя, отправился в путь. Настала ночь. Постельное бельё было гладким и прохладным на ощупь, но с ночным горшком нам пришлось танцевать, так как сильно качало. Днём на мягких сиденьях вагона, которые пахли лошадиными волосами и застарелой пылью, были натянуты ослепительно белые накидки, обработанные по краям кружевами из грубого хлопка. Было так, словно мы жили в собственном доме на колёсах, мы носились по коридору, навещая друг друга; у собак было собственное отделение, мы ходили к ним, чтоб поговорить с ними и передать им через узкую решётку кусочки сахара. Меня, чтобы я могла их поприветствовать, нужно было поднимать.

После невероятно длинной поездки нас разом окутала жара и тёплый солнечный свет; пальмы мягко раскачивались на ветру, благоухали цветы, возвышались скалистые горы, и мерцало серебристое море. Мы были в Крыму.