Женщина со шрамом

Шарон вышла из комнаты. За чаем Рода размышляла над тем, что чувствует, сознавая, что собственные эмоции приводят ее в замешательство. Она никогда не видела эту девушку раньше, ничего о ней не слышала, а лицо ее было не из тех, что легко забываются. И тем не менее она казалась если и не давней знакомой, то хотя бы не очень приятным напоминанием о каком-то переживании, не слишком остро воспринятом в свое время, но оставившем свой след в дальнем уголке памяти. А короткая встреча с ней усилила ощущение, что Манор скрывает гораздо больше, чем тайны, хранимые портретами или воспетые в фольклоре. Интересно будет проделать здесь небольшое расследование, дать волю стремлению всей своей жизни – раскрывать правду о людях – об отдельных людях или в их взаимоотношениях на работе, узнавать то, что они сами открывают о себе, и раскрывать тщательно выстроенные ими раковины, которые они представляют на обозрение общества. То было любопытство, которое она теперь решила обуздать, интеллектуальная энергия, которую она намеревалась направить на иные цели. Новое предприятие вполне могло стать ее последним расследованием, если его можно будет так назвать, однако вряд ли оно станет последним проявлением ее любопытства. И Рода осознала, что это стремление уже начало утрачивать свою власть над ней, что оно уже не было непреодолимым, словно мания. Возможно, когда она избавится от шрама, оно уйдет навсегда, оставшись лишь как свойство, способствующее научным изысканиям. Однако ей хотелось бы побольше узнать о людях, населяющих Шеверелл-Манор, и если здесь действительно существовали истины, которые интересно было бы раскрыть, Шарон Бейтман, с ее явной потребностью поболтать, могла бы рассказать о них скорее, чем кто-либо другой. Рода должна была уехать после ленча, но полдня не хватило бы даже на то, чтобы посмотреть деревню и участок вокруг Манора, тем более что сестра Холланд назначила ей встречу, чтобы показать операционную и реабилитационную палаты. Утренний туман обещал ясную погоду: будет неплохо прогуляться по саду и, может быть, пройти подальше. Ей понравилась местность, понравился дом, понравилась эта палата. Она спросит, можно ли ей остаться еще на сутки. А через две недели она вернется сюда – оперироваться, и начнется ее новая, доселе неиспытанная жизнь.

9

Часовня Манора стояла примерно в восьмидесяти ярдах от восточного крыла, полускрытая кустами аукубы. Не было нигде записано ни истории ее возникновения, ни даты, когда ее построили, но она была явно старше, чем сам Манор, простая прямоугольная одиночная келья с каменным алтарем под восточным окном. В ней не было никакого освещения – только свечи, и картонная коробка со свечами стояла на стуле слева от двери рядом с разнообразными подсвечниками; многие подсвечники были деревянные, похоже, они давным-давно были отданы за ненадобностью из старых кухонь или комнат викторианской прислуги. Поскольку о спичках никто не позаботился, неосмотрительному посетителю приходилось совершать молитву (если бы он пожелал этого) без благодатного света свечей. Крест на каменном алтаре был вырезан грубо, вероятно, каким-нибудь усадебным плотником, может быть, во исполнение приказа или из личной набожности, из побуждения утвердиться в вере. Вряд ли это могло быть по приказу кого-нибудь из давно почивших Крессетов, которые предпочли бы серебро или более искусную резьбу. Кроме креста, на алтаре более ничего не было. Несомненно, прежние свойственные алтарю предметы изменялись с великим переворотом – Реформацией: когда-то искусно украшенный, он впоследствии лишился каких бы то ни было украшений.

Крест находился в поле зрения Маркуса Уэстхолла, прямо перед глазами, и иногда, в долгие периоды молчания, он не сводил с него пристального взгляда, словно ожидая, что он дарует ему некую таинственную силу, помогающую обрести решимость, благодать, которая, как он понимал, никогда не будет ему дана. Под этим символом велись битвы, великие сейсмические потрясения Церкви и Государства изменяли лицо Европы, мужчины и женщины подвергались пыткам, их сжигали на кострах, их убивали. Этот символ, с присущей ему проповедью любви и всепрощения, несли в самые темные преисподние человеческого сознания. Для Маркуса же он служил лишь пособием для того, чтобы сосредоточиться, помогал сфокусировать мысли, прокрадывающиеся в его мозг, вырастающие и мятущиеся там, словно хрупкие сухие листья под порывистым ветром.