Женщина справа

Она не оставила своей манеры иронизировать, от которой я все пытался ее отучить.

– Вдобавок ко всему я должен вернуться в Нью-Йорк в следующую пятницу. Съемки с Конаном О’Брайеном…[48] Знаешь, эта передача, которую ты находишь дурацкой.

– Я никогда не говорила, что О’Брайен дурак! Напротив, он очень забавный.

Я не был уверен, что смотрел целиком хотя бы одну из его передач.

– Ты знаешь, каких нервов мне это стоило… Всю ночь глаз не сомкнул, думаю, у меня даже ячмень вскочит от стресса.

– Ну что ты, все будет хорошо…

Эта ее манера отделываться ничего не значащими фразами просто выводила меня из себя.

– У тебя все хорошо, Дэвид?

– С чего бы у меня было что-то плохо?

– Почему ты всегда мне отвечаешь вопросом на вопрос?

– Ты сама только что это сделала, позволь заметить.

– Хватит все превращать в шутку! Я прекрасно вижу, что тебя уже несколько дней что-то тревожит. Точнее, с твоего дня рождения.

– Что ты выдумываешь?

– Я ничего не говорю, но я же не слепая! Это из-за твоих сценариев? У меня иногда такое впечатление, что ты воспринимаешь свою подработку консультантом как… унижение.

Она попала настолько в точку, что я не мог удержаться, чтобы не повысить голос:

– Унижение! Тебе не кажется, что ты заходишь слишком далеко? Очень многие на этой планете хотели бы переживать такие унижения в виде шестизначной цифры.

– Ты прекрасно знаешь, что я говорю не о деньгах! Я тебе говорю о чувстве, о твоей самореализации в работе. Ты же не станешь мне говорить, что переписываешь эти глупости, чтобы в конце месяца получить чек?

– Последний сценарий Катберта не так уж и плох.

– У тебя же блестящий ум, Дэвид. Ты еще в состоянии написать восхитительные истории. Но что-то в тебе замкнулось, и ты погряз в обыденности просто потому, что так легче.

– Ничего во мне не замкнулось! Единственно: писать – это не только сесть утром за компьютер и открыть кран. У всех бывают более и менее творческие периоды. Капра говорил, что написание сценария – это самая трудная часть, которую меньше всего понимают и меньше всего замечают. Я живу, как все сценаристы.

– Видишь ли… Я говорю с тобой о твоей жизни, и твоя первая реакция – спрятаться за цитату. Вот когда ты в последний раз написал что-то, чем можешь гордиться?

– Я делаю все возможное, Эбби… и у меня часто складывается впечатление, что никто этого не понимает.

– А Харрис?

От одного этого имени я впал в панику. Неужели Эбби разузнала о моей встрече с Кроуфродом, о моем путешествии в Беркшир и моем расследовании?

– Что Харрис?

– Не знаю… Три дня назад он умер. Все только об этом и говорят, а ты ничего не говоришь. Тишина в эфире. Значит, тебя это должно сильно затрагивать. Возможно, ты хочешь об этом поговорить?

– Харрис был великим режиссером и…

– Это все, что ты можешь сказать?

– А что ты на самом деле хочешь, чтобы я сказал? Что в последние дни я не перестаю думать о своей матери? Да, это так и есть. Но если о ней говорить, что это изменит? Я никогда ее не знал, Эбби. Элизабет Бадина для меня будто чужая.

– Ты не можешь такое говорить. Что бы ни могло случиться, она всегда будет твоей матерью.

– Я не уверен, что можно страдать от отсутствия кого-то, кого никогда не знал.

– Конечно, ты же из-за этого страдаешь.

Повисло молчание. Этот разговор начал тяготить меня не только потому, что заставлял открывать свои чувства, сколько потому, что был основан на лжи. Ну почему я заврался и теперь отмалчиваюсь? Было бы так просто с самого начала сказать Эбби все как есть.

– Я видел свою бабушку, она просит поцеловать тебя за нее.

– Как она себя чувствует?

– Неплохо, я бы сказал, в хорошей форме. Всякий раз, когда навещаю ее, я сожалею, что поместил ее в эту пятизвездочную тюрьму. Не думаю, чтобы она была счастлива.

– Но ты же хорошо знаешь, что она больше не в состоянии жить одна.

– Я мог бы нанять кого-нибудь, кто мог бы круглые сутки находиться с ней!

– Что каждую минуту напоминало бы ей о ее состоянии… и не помешало бы упасть с лестницы или опрокинуть на себя кастрюлю кипящей воды на кухне.

– Может быть, но жизнь – это риск.

– В ее возрасте больше нельзя рисковать, Дэвид. Хорошо, а теперь я должна тебя оставить. Меня ждут обедать, сегодня следует начать рано. Позвони мне, ладно? И не теряй на этот раз телефон. Мобильник для того и существует, чтобы все время быть при тебе.

– Попытаюсь этого не забыть.

Мариса ушла, я обедал один на большой кухне, где вот уже четыре года не готовилось никакой еды. Фаршированные перцы были просто божественны, но мне не хотелось есть. Едва притронувшись к тарелке, я поставил ее в холодильник. С чашкой кофе в руке я прохаживался по гостиной и снова думал о последнем письме, написанном моей матерью. То, что Хэтэуэй не перезванивал, вызывало раздражение. Я спрашивал себя, действительно ли он принял мое дело всерьез. Или он собирается только складывать мои деньги в карман и сплавлять ничего не значащую информацию, которую хранил в загашнике?