Женщина в голубом

– Зачем он тебе? – спросил Добродеев, когда Монах вернулся. – Только не надо заливать про картину. Ну? Из-за Яника? «Смерть Марата» не всякий знает, а Дима знает наверняка, и морду ему Яник побил, и публично унизил, и не заплатил, да?

Монах пожал плечами, но ответить не успел. К ним уже спешил Митрич с тележкой.

Добродеев сглотнул невольно.

Омлет, блинчики с мясом, бутылочка соевого соуса и тарелка с бутербродами. И запотевшие бокалы с пивом.

– Куда нам столько, – сказал Добродеев лицемерно, пожирая глазами снедь. – Тут на десятерых!

– Кушайте, ребята, кушайте. Человек должен хорошо питаться. Особенно мужчина. Приятного аппетита!

Минут десять они молча ели, запивая пивом. Потом Добродеев спросил:

– Скажешь или опять тайны?

– Леша, ты все правильно понимаешь, и морду ему побили, и унизили, и французскую живопись должен знать. Как-то он все время вертится вокруг да около, а личика не кажет. То скандал, то мордобой, и везде Дима Щука. Дима Щука то, Дима Щука се. Все его знают, фоткаются с ним, пьют, вот только что был здесь! И нету. Исчез, Фигаро. Хочу на него посмотреть.

– Ты думаешь, он мог убить Реброва?

– Гипотетически даже ты мог его убить за дурную шутку про тренера сумо. Я не мог, я его мало знал. Ты сегодня очень занят?

– Ну-у… – протянул Добродеев. – А что?

– Давай смотаемся к нему прямо сейчас. Адрес помнишь? Доедай, и вперед.

…Спустя час они стояли перед избушкой бабы-яги. Маленькой покосившейся, на отшибе рощи. С проваленными ступеньками крыльца, кривыми перилами, неровными слепыми оконцами. С неожиданно новой пристройкой справа. Избушку окружал заросший травой двор – несколько одичалых сучковатых яблонь и буйный малинник с почерневшими ягодами. Вокруг царила первозданная тишина, нарушаемая писком потревоженной птицы; нигде не чувствовалось ни малейших признаков присутствия человека.

– По-моему, там никого нет, – сказал Добродеев.

– Когда ты видел его в последний раз? – спросил Монах.

– На вернисаже, когда он бил посуду. С тех пор не видел.

– Пошли! – Монах толкнул полусгнившую калитку и пошел к дому.

Добродеев, оглянувшись, последовал за ним. Угрожающе затрещали ступеньки, заходили ходуном доски крыльца.

Монах постучал. Сначала деликатно, костяшками пальцев, потом кулаком. Добродеев, сложив руки домиком, заглянул в окно.

– По-моему, никого нет. Смотри, листьев намело, сюда давно никто не приходил. Куда же он делся?

Монах достал из кармана пилку для ногтей и приказал:

– Леша, посмотри, чтобы не застукали.

– А где твоя отмычка? – Добродеев переминался с ноги на ногу и озирался.

– Отмычка для серьезных замков, здесь обойдемся пилкой. – Он завозился пилкой в замочной скважине. – Готово! – Потянул за ручку, и дверь с неприятным скрипом подалась.

На них дохнуло тленом и сыростью. Они прошли через узкий захламленный коридорчик в комнату, в такой же мере захламленную и забитую ящиками с тряпьем, книгами и посудой.

Казалось, хозяева, с тех пор как сюда переехали, не удосужились разобрать барахло. Проваленный диван с несвежей постелью и свесившейся на пол простыней, комод с незадвинутыми ящиками, письменный стол у окна, полузакрытого выгоревшей занавеской.

– Неужели он здесь живет? – не поверил Монах.

– У него когда-то была квартира в городе, он оставил ее жене, а она отдала ему… это. Он говорил, тут лет десять никто вообще не жил. Сказал, что все оборудует, место ему нравится, лес рядом, ручей. Находка для художника. Даже построил студию. А потом спился.

– Пошли в студию, посмотрим, где он работает.

Через невысокую дверь они прошли в студию и застыли на пороге.

Разница с «гостиной» была разительная. Через стеклянную крышу сюда падал свет, под стенами стояли подрамники с холстами, холсты лежали также на полу. На длинной консоли помещались гипсовые человеческие торсы, головы и части тела; на стенах висели несколько оленьих голов и одна кабанья с устрашающими клыками.

Обстановка была вполне богемная. Богемности добавляло даже то, что на всем лежал толстый слой пыли и по углам валялись высохшие заскорузлые кисти и коробки с красками. Похоже, сюда давно не ступала нога человека.

Монах поднимал с пола холсты, разглядывал. Это были натюрморты, пейзажи, портреты людей в пышных одеждах, обнаженная натура, женские портреты и театральные задники.

– Вот он! – вдруг сказал Добродеев. – Автопортрет! Как живой!

Художник изобразил себя в черном средневековом камзоле с пышным жабо и штанах с буфами, на голове его красовался берет с пером страуса и крупным серебряным аграфом.

Несколько минут они рассматривали Диму Щуку, а тот, в свою очередь, смотрел на них пронзительными темными глазами.

– Как ты думаешь, если я позаимствую у него картину, он заметит?

Добродеев затруднился с ответом. Помолчал, а потом сказал:

– Они здесь все равно пропадают. Христофорыч, по-моему, с ним что-то случилось. Его давно здесь не было, может, он в психушке? Допился до белой горячки?

– Дай бог, чтобы был жив… – пробормотал Монах.

Глава 35 Печальная церемония