Женщина в Гражданской войне<br />(Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.)

Белые пошли на Владикавказ. Предварительно они расстреляли нескольких стрелочников и сторожей, на которых станционное начальство указало как на большевиков.

Вечером, оставшись в дежурке одна, я вылезла незаметно в окно и снова пошла искать ребенка. Но никого кругом не было. Значит, их убили! Убили и Ваню и мою девочку!

Я бродила всю ночь, разыскивая детей среди валявшихся повсюду трупов. Всех пересмотрела. У вагона в деревянном ящике я нашла трупик новорожденного ребенка. «Может быть, так вот и девочка моя лежит где-нибудь в поле замерзшая», — подумала я, содрогаясь.

На другой день я заболела грудницей. Жар, бред, страшные боли. В бреду я все время видела своего ребенка в снегу. Он кричит, но я боюсь взять его руками, чтобы не обжечь, мне казалось, будто руки мои в огне. Я пыталась наклонить грудь, чтобы накормить его, не дотрагиваясь до него руками. Какое это было мученье!

Девочку свою я так и не нашла. Единственное, что меня поддерживало, были слухи о том, что Владикавказ держится, не сдается. Я старалась помочь нашим. Проследила, где у белых протянуты провода полевых телефонов, и перерезала их.

Все мы с тревогой следили за судьбой Владикавказа. Мы видели пылающие аулы, подожженные белыми. С группой товарищей я пробралась во Владикавказ. Вскоре город занял Шкуро. Владикавказ был полон офицерья. Начались аресты.

Рано утром послышался в коридоре звон шпор. Потом постучали в дверь. Женщина, у которой я жила, ушла на рынок, я осталась одна. Вдруг в комнату вваливается целая толпа офицеров с криком:

— Руки вверх!

Ничего не найдя, они повели меня под конвоем в контрразведку. Там стали допрашивать, но я не хотела отвечать.

— Ничего, мы тебе развяжем язык, — сказали палачи.

Меня посадили в комнату для смертников. Допросы производили ночью. Доводили до обморока моральными пытками. Все добивались, где Анджиевский. На последнем допросе я потеряла сознание. Тогда белые, надеясь, что Анджиевский придет ко мне, отправили меня домой. Я же получила в это время точные сведения, что Анджиевский отступил вместе со всеми на Тифлис.

В полночь белые врывались ко мне в комнату, и начинался обыск. Эти обыски доводили меня до исступления. Я обязана была каждый день являться в контрразведку. Однажды, когда я пришла туда, ко мне подошел делопроизводитель — очевидно, это был наш человек — и тихо сказал:

— Немедленно удирайте, иначе вас повесят.

Я пробралась в Тифлис, а затем в Баку и разыскала там в подполье Анджиевского. Всюду шли обыски. Мы переезжали с одного места на другое. Семнадцатого августа Анджиевский уговорил меня пойти в кино.

Я очень не хотела идти, у меня было тяжелое настроение. Я сидела в кино, почти ничего не видя, и не могла говорить. Анджиевский, наоборот, был очень оживлен и много говорил.

Когда мы вышли после сеанса и перешли улицу, за углом уже ждал автомобиль и человек двенадцать из английской полиции, одетых в шотландские костюмы. Они бросились на нас и схватили Григория. Я громко закричала, надеясь на помощь людей. Но Анджиевский сказал:

— Аня, умей держать себя на улице!

— Ты не понимаешь, что происходит! — ответила я.

— Прекрасно понимаю, но умей держать себя.

Народ действительно собрался, но держался поодаль, очевидно, боясь что-либо предпринять. Нас втолкнули в автомобиль и повезли в английский штаб.

Меня раздели, расплели косы, разрезали каблуки — искали бриллианты. Обыскивал меня кабардинский князь Кубатиев из Кисловодска. Я не помню всего. Я была больна, в жару. Иначе, вероятно, я сошла бы с ума.

Товарищи рассказывали потом, что Анджиевского немедленно посадили на пароход «Крюгер» и отвезли в Петровск. В Петровске гнусно издевались над ним. Его водили по улицам в цепях, с плакатом на спине, на котором было написано: «Вор, убийца, грабитель».

В Пятигорске его посадили в камеру и в нее напустили воды. Держали его все время в цепях. Потом его судили и приговорили к повешению.

Тридцать первого августа он был повешен. Белые спешили покончить с тем, кого они так ненавидели, в ком видели одного из опаснейших своих врагов.

Меня освободили после его казни. Когда я пришла домой и узнала о смерти Анджиевского, я упала без сознания. У меня отнялись рука, нога и половина лица.

Как только начала выздоравливать, я попросила партийный комитет, чтобы меня послали на фронт. Меня отправили под Дербент, где я и находилась до прихода советских войск.

В двадцатом году я с товарищами поехала в Пятигорск. Снова искала свою девочку. Там мне сказали, что братишка мой жив и находится в Ставрополе, работает в комсомольской организации. Ваня узнал, что я в Пятигорске, приехал и рассказал мне о ребенке.

…Выскочив из вагона на станции Беслан, он побежал по направлению к Назрани. Там он зашел с ребенком к одной ингушке, у которой был свой грудной ребенок. Она накормила мою девочку и вымыла ее. Ваня с ребенком пошел дальше. Одна сестра милосердия уговорила его отдать ребенка ей. Она сказала, что едет сейчас во Владикавказ и передаст девочку мне. Потом Ваня узнал, что сестра милосердия отнесла ребенка к той же ингушке и у нее оставила.