Женщина в янтаре

Мама устраивает очередную музыкальную вечеринку. Прислуга ставит на стол, застеленный тонкой белой шелковой скатертью, хрупкие чашки с блюдцами, расписанные гирляндами бледных фиалок, с золотым ободком по краю. Ослепительно блестит самовар. Она собирается подавать чай по-русски, в высоких стаканах с длинными тонкими серебряными ложками. На подносе печенье безе с малиной, абрикосовые корзиночки, темно-красные вишни. Мы с Беатой разочарованы: вместо большого, высокого торта с шоколадной глазурью и сливками на стол ставят плоский и тонкий, с половинками миндаля и сахарными розами на кофейной глазури.

Первым приходит бывший мамин коллега, поселковый учитель музыки. Он молча кланяется и протягивает ей белую лилию. Потом приходит Эльвира, брат ее, Арий, в психиатрической больнице; мама ее единственная подруга. Две учительницы средней школы в цветастых платьях, с белыми накрахмаленными воротничками, кружевные платочки торчат у них за браслетами золотых часов. Они промокают платочками лица и перешептываются с мамой. Когда-то мама вместе с ними совершала долгие воскресные прогулки, они заходили во все лютеранские церкви подряд, чтобы познакомиться с молодыми пасторами, оценить их внешний вид и послушать проповеди. Мой папа был самым красивым и умным, поэтому мама и вышла за него замуж. Хромая, опираясь на трость, входит доктор. Его шофер вносит виолончель и нотный пульт, а доктор в это время целует маме руку и вынимает из упаковки бутылку коньяка. Сниегс входит последним, как бы спешит, но видно, что устал. Он молча кивает маме, идет через комнату, открывает пианино, начинает играть.

Нам разрешают сидеть на нижних ступеньках лестницы. Мы прислушиваемся к приятным женским голосам, звучащим сначала в сопровождении виолончели, потом флейты и, наконец, неуверенных фортепьянных аккордов. Женщины поют сначала отдельно, потом вместе.

Сегодня всех ждет сюрприз. Сниегс написал песню и посвятил ее маме. Он встает, кланяется, долго и важно говорит, затем еще раз сдержанно кланяется и протягивает маме листки с нотами. Она улыбается, глядя ему в глаза.

— Песня о том, какое утешение может даровать Христос тому, кто о нем мечтает.

Ты для мечтателя синие сумерки,
Влага прохладная для утомленного…

Мелодия щемящая, не похожа на жизнерадостные церковные гимны. Сниегс тихо играет на пианино, высокий голос его летит, тоскует. Все три куплета он поет один, потом к нему присоединяется мама. Вместе они исполняют первый куплет. Она наклоняется над его плечом, заглядывает в ноты, ее рука касается его руки, когда она переворачивает страницы. Им долго хлопают, все смеются, и оба они еще раз повторяют все сначала.

— Как чудно переданы религиозные чувства, — произносит Эльвира. Учительницы шепчутся и хихикают. Отвлекшись от музыки, мама поворачивается, замечает меня и сестру и строго указывает в сторону спальни.

— Что произошло со всеми этими людьми? — спрашивает Джон. — Как ты думаешь, где они теперь? Кто-нибудь из них еще жив?

— Я не знаю. Сниегса русские арестовали и выслали в Сибирь. Мать вот уже более десяти лет как умерла. Отец жив, у него вторая семья, живет в небольшом городке, но, конечно, он в той вечеринке не участвовал.

— А какова судьба той песни? Она когда-нибудь ее еще пела?

— Да, конечно. Но обычно напевала только мелодию.

— Часто? Когда?

— Иногда. И в эти минуты взгляд ее устремлялся вдаль.

— Ах, так.

Мы оба молчим.

— Расскажи мне хотя бы про один такой случай, — говорит он.

От неожиданности я долго молчу. Никто никогда не выражал желания узнать о самых горьких мгновениях моей прошлой жизни. Существуют тысячи приемов, явных и тайных, которыми пользовались люди, чтобы укрепить мое нежелание рассказывать.

— Я действительно хочу знать. Расскажи, пожалуйста!

Неудивительно, что я его люблю. Иногда я почти верю, что и он любит меня.

— Надо подумать…

— Да?

Мы в погребе, в Германии. На секунду нас оставили в покое. Русские солдаты устали угрожать нам, все наши пожитки разбросаны по грязному полу — одежда, фотографии среди хрустальных осколков. Подбирать ничего не разрешают. Всех женщин, у кого нет детей, увели. Отца увезли. Холодно, смеркается.

— Пожалуйста, уйдем отсюда, — шепчу я. — Пожалуйста!

— Нельзя, — говорит она, — они все еще стреляют, к тому же у нас нет ни лошади, ни телеги.

— Пожалуйста!

— Тише, малышка, тише!

— Тогда обещай мне, что все будет хорошо, — прошу я. — Улыбнись! Скажи, что все будет хорошо!

Она наклоняется ко мне и улыбается.

— Да, да, все будет хорошо, дорогая.

Она разрешает мне положить голову ей на колени, гладит мои волосы. Я прижимаюсь к ней, моя сестра Беата прижимается к ней с другого боку. Я почти не слышу умоляющих женских голосов за стеной. Кажется, пушки не стреляют, но вдали слышен непрерывный гул.

— Все будет хорошо, — говорит она, — вот увидишь. А сейчас ты не должна сердить солдат, не должна плакать, не должна говорить. Надо сидеть очень, очень тихо.

Я ощущаю тепло ее рук на голове, потом она шепотом произносит: