Женщина в лиловом

Она сидела перед ним за чайным столиком в длинной и высокой комнате, задрапированной строгим темно-синим сукном. Мартовское вечернее солнце роняло сквозь глухие драпри на двух окнах куски оранжевого четырехугольного света на старый фарфор, маленькую желтую ручку хозяйки, волчью шкуру у ее ног и черную замшевую туфельку на ноге, которая свешивалась с золотистого диванчика «empire»[3].

Колышко чувствовал себя неловко. Теперь он окончательно припоминал Веру Николаевну. Она просидела у Биоргов весь вечер, не сказав ни слова, и показалась ему незначительной и старообразной. Теперь, с глазу на глаз, он разглядел, что лицо ее молодо, только серьезно, даже сухо. Глаза большие, синие и чуть насмешливые благодаря косо поставленному и удлиненному разрезу. Платье, белое, кружевное, с высокой талией, намечало тонкий, подвижный стан и слабо развитую грудь. Ее острый, немного птичий профиль, смотревший из-под шапки темно-бронзовых волос, почти нависших на узенькие, сейчас вопросительно поднятые брови, усиливал насмешливость.

Колышко сидел, опустив глаза. Она говорила:

— Я не ожидала, что вы будете так снисходительны ко мне.

Но ее чуть сжатые губы, тонкие и красные, сказали ему лукавым выражением:

«Я не ожидала от тебя такой поспешности».

Нравилась ли она ему или нет? Она возбуждала в нем интерес с оттенком легкой вражды. Он просидел у нее почти полчаса и все еще не знал, зачем он здесь. Сначала они сплетничали о Биоргах. Она находила, что у них собирается очень милое общество, но много лишних людей. В личной жизни надо вообще избегать всего ненужного. Последнее слово она подчеркнула. Мы загромождаем свою голову ненужными мыслями, сердце — ненужными чувствами, наши личные отношения — ненужными людьми. Вообще мы живем не так, как хотим. А жизнь, в сущности, проста.

Она чего-то не договаривала. Он ожидал, что она, наконец, скажет самое главное: иначе зачем же он ей был «нужен»? Но часы, играя, пробили половину. Он поймал себя на том, что рассеянно смотрит на серебряный кулон из большого аметиста, висевший у нее на шее.

— Это моя фантазия, — сказала она, чуть сузив глаза. — Я заказала его лично у Тиссандье[4]. Аметист предохраняет от любви.

Лицо ее порозовело. Глаза смотрели неподвижно. Ах, вот как! Но тем лучше!

— Вообще вы любите темно-синие и лиловые тона, — сказал он, чтобы переменить тему.

Ему хотелось скорее закончить неприятный, натянутый визит. Он поднял глаза и с особенным удовольствием огляделся в этой не то библиотеке, не то гостиной, где на низеньких столиках были расставлены дорогие массивные издания и альбомы с литыми крышками. Изящное убранство дополняли цветы, густой аромат которых сливался с тяжелым и липким запахом амбры[5]. Как архитектор он любил стиль, подозревая, что все дороги к красоте, а может быть, и к истине ведут через внутреннее характерно-своеобразное сочетание разнородного в однородном. Сусанночка была недурна, гораздо, в общепринятом смысле, красивее сидевшей перед ним женщины, но в ее комнате были розовые обои и светло-коричневая обивка мебели. Она одевалась по журналам, и в ее одежде чувствовалась рука портнихи. Сегодня она появлялась в красном, завтра в голубом. Ей нравились тюлевые чехлы и всякие ухищрения моды. Пожалуй, ее стиль был в кружевных оборках, беспомощной наивности и немного выпуклых, как у ребенка, глазах. Это был стиль куклы, который, главным образом, и нравился в ней.

— Темно-синий — это цвет ночи, а лиловый — последний цвет в солнечном спектре и вместе последний отблеск заката, — сказала хозяйка. — Он — цвет самого нежного и грустного траура. Лиловый цвет — это также цвет церковных шелков, епископской мантии и вместе цвет весеннего цветка фиалки. Не правда ли, оригинальное сочетание?

Ее тонкие пальцы в чопорном и нервном пожатии были высоко соединены на плоской груди и узкие, обтянутые локти строго прижаты к бокам. Губы сложены дудочкой, точно она собиралась сделать ему поучение. На основании ее слов он мог заключить, что она носит по ком-то траур.

Вечерние квадраты на полу и мебели померкли. В окнах стоял весенний голубой сумрак. Кричали, кружась над черными ветвями, грачи.

Колышко встал. Она его не удерживала и сухо сказала:

— Благодарю вас.

Глаза ее продолжали сохранять непонятное, слегка ироническое выражение, означавшее: «А ты все-таки пришел!» Он покраснел.

«Как глупо с моей стороны было к ней прибежать! — думал он и давал себе слово никогда больше не быть джентльменом. — Она разглядела меня вблизи, и я ей показался уродом. Я хотел быть умным и изящным, но не сумел. В общем, это не более как обыкновенное, хищное нападение со стороны полузнакомой женщины. Телефон 2-41-02. Невыносимо глупо. Я получил по заслугам».

— Я всегда свободна в эти часы, — сказала она, провожая его. — Ведь у меня столько обязанностей. Мы с вами встречались уже несколько раз: при закладке убежища и в колонии для глухонемых.