Женщина в море

— Ждете благодарности? — спрашивает спокойным, неприятным голосом.

— Нет, — отвечаю. — Как раз наоборот. Жду проклятий.

— Считайте, что я их вам уже выдала.

На ней больничный халат захлопнут по самое горло. На кровати она сидит прямо, смотрит на меня равнодушно, но не гонит.

— Какое сегодня море? — вдруг спрашивает она.

— Один-два балла. С утра прошли дельфины от Хосты.

— Никогда не видела, чтобы они шли обратно. Ночью, наверное…

— Не знаю. Но тоже заметил, что всегда идут от Хосты.

— Кончилась жизнь, — говорит она шепотом и смотрит мимо меня.

— Нет, — отвечаю и смотрю ей в глаза.

— Но я пожила! Пожила! Понятно вам!

— Нет.

Она как-то многозначительно ухмыляется и становится некрасивой и жалкой.

— Собаки на сене! — цедит зло. — Сами не живут и другим не дают!

— Это их работа, — возражаю осторожно. — Да и понятия о жизни существуют разные…

Она осматривает меня с головы до ног. Ухмылка ее не то презрительна, не то снисходительна.

— Вы, конечно, сознательный строитель коммунизма?

— Впервые слышу такое предположение в свой адрес. Но интуиция вас не обманывает. Мы с вами действительно из разных миров.

— При чем здесь интуиция, — и опять неприятно ухмыляется. — Меня ваши сандалии не обманывают, а не интуиция.

На мне тупоносые, жесткие и неудобные сандалии, и я отдаю должное ее юмору.

— Я, собственно, пришел сказать… мне так кажется, по крайней мере, что жизнь всегда лучше, чем нежизнь, если, конечно, у человека нет ничего, что дороже жизни. А так бывает редко…

Чувствую, что мои слова падают в пустоту, а то и раздражают ее. Она снова окидывает меня снисходительным взглядом.

— Эскимосы живут на Севере, едят одну рыбу. Вы смогли бы прожить с ними всю жизнь?

— Пожалуй, нет. Холод и рыбу не люблю.

— А мне не нужно другой жизни, чем как я жила. Я все имела, что хотела.

— А как много вы хотели?

Она не отвечает. Отворачивается к окну. Я рад, что она молчит, диспут и мне не нужен.

— Мент за дверью? — спрашивает тихо, одними губами.

— Возможно, — отвечаю так же.

Она вскидывается всем телом, глаза — зеленые звезды.

Вправду, переменчивы. Профилем в дверь. Губы чуть дрожат, побелевшие пальцы сцеплены на вороте халата, как на петле-удавке.

— Они думают, что все выгребли… — демонстративно громко, — шакалы! А шакалам — объедки! А вы…

Это мне, и я сжимаюсь, я не хочу от нее грубости, мне жаль ее, красивую, проигравшую, обреченную…

— …думаете, я не вижу, как вы меня жалеете!

Она хохочет мне в лицо, снова что-то случается с ее красотой, я догадываюсь, — это потому, что смех ее ненатурален. Однако же она вполне физиономистка, и даже в такой ситуации остается женщиной. Почувствовав мое разочарование, умолкает, и, кажется, сердита на себя. Незаурядная женщина, я уверен, ей было много отпущено по рождению, возможно, она догадывалась об этом. Не сумела распорядиться? Мне бы хотелось прочитать или просмотреть ее жизнь: милая девочка с косой, красавица на выданье, молодая женщина… но пустое! Чужую жизнь можно только условно реконструировать, заранее предполагая неточности и неверности. Я оставляю эту женщину для себя загадкой. Мне ее жаль. Но я уважаю самоубийц, и потому моя жалость к ней неоскорбительна.

— Уходите.

Я встаю, но она делает движение рукой, я останавливаюсь.

— Дочку мою навестите. Скажите, что все в порядке, что она по миру не пойдет. Овражья, четырнадцать.

— Сегодня же, — отвечаю.

— Морю привет.

— До свидания, — говорю и выхожу из палаты.

За дверью мой знакомый орел из органов и еще кто-то почти такой же. Такой же остается, а мы вдвоем идем по коридорам больницы.

— Не знал, что бывают палаты с решетками в обыкновенных больницах.

— Разные больные бывают.

До выходной двери идем молча. У двери я останавливаюсь.

— Скажите, что ее ждет?

Он разводит руками. Знаю я этот развод. Дескать, наше дело — поймать, решает суд…

— Оставьте, — говорю, — я по делу не прохожу и скоро уеду. Сколько?

Он усмехается, оглядываясь назад.

— Активная бабенка, если червонцем отделается, значит везучая.

— А вам не приходит в голову, что это несправедливо?

Сыщик многозначителен.

— Если бы вы знали, что она наворочала по всему побережью — от Батуми до Новороссийска!

— Не в том дело, — возражаю вдруг горячо, — ведь она сама приговорила себя к самому худшему, к смерти и исполнила приговор, а то, что ей помешали, я и те в лодке, ну, это так, как бывает, когда у повешенного рвется веревка. Во многих странах такое рассматривается как вмешательство Провидения. Казнь отменялась. Помните, был такой фильм…

Сыщик-спортсмен весело смеется. У него отличные зубы, они будто из мышц выросли, такие отличные.

— Провидение, это не но нашей части. А что топилась, так это понятно. Хотела уйти от ответственности.

— Куда уйти?! Ведь чего бы она ни натворила, вышка ей не грозит? Так?

— Ну, это, пожалуй, нет. Ей и червонца хватит.

— Вот видите, — тороплюсь, — самый строгий суд не приговорит ее к смерти. А они сама себя приговорила и исполнила. Есть же правило поглощения большим наказанием меньшего…