Женщина в море

Только небывалого объема зонт спасает меня, поскольку дождь все расходится и расходится, и ветер, как хмельной, мечется в разные стороны по побережью и швыряет водяные потоки в разные стороны, так что уклониться от них не удается никому, кроме меня. Набережная почти пуста, и если встречаются, то в основном бегущие. Ливень. Я же могу не спешить и постоять у штормующего моря. Сколько там баллов - пять, шесть? Ничего в этом не понимаю. Но зловеще. Только все равно не вижу, не чувствую инициативы, и морс мне видится не действующим, а страдающим. Некто, более могущественный, чем морс, проделывает с ним нечто жестокое и бессмысленное: вздымает валы, пенит воду, накидывает на берег и в общем-то баламутит, баламутит! А море, как безынициативная масса материи, мечется, кружится, топорщится, издаст мертвые шумы, и оттого в душе не то жалость, не то сочувствие, а через пять минут созерцания просто скука, как скучно, например, долго слушать человека, подражающего соловьиному пению. Воздашь должное искусству имитации - и скорей бы хлопать в ладоши.

Мелькает мысль: а может быть, они уже ищут меня? Ведь наверняка деньги они сдали с утра. Сидеть где бы то ни было с полумиллионом в кармане - занятие, прямо скажем, неспокойное. Возможно даже, что сейчас, когда им уже известен результат, то есть что деньги мать не спасают, а что это так, я не сомневаюсь, сейчас, возможно, я им и нужен, с кем они еще могут советоваться, не боясь огласки. Я уже вижу их обескураженные физиономии и еще не знаю, что скажу им, но предчувствую, как это часто бывает со мной, что найдутся и нужные слова и уместные идеи, и, как знать, может быть, когда-нибудь мы еще посидим все вчетвером за бутылкой коньяка, потому что каждый из них уже пережил нечто, что способно очень определенно повлиять на отношение к жизни. Вон ведь их сколько, незаурядных событий, за короткий промежуток времени: самоубийство и возвращение к жизни, тюрьма и полная потеря сомнительным образом приобретенных благ, наша таинственная ночная авантюра, и даже непорядочность по отношению ко мне - это тоже нечто, что каким-то образом должно переживаться и оставить след в душах. Разумеется, объяснения не избежать, я просто должен его потребовать, я обязан видеть их раскаяние, но знаю, чего там! моя суровость будет недолгой, не враги они мне, а всего лишь люди, живущие или жившие до сих пор по иным правилам. Мне их не судить. Мне им помогать.

Сворачивая с набережной на улицу, ведущую к санаторию, я уже убежден, что в эти минуты Людмила и Валера ищут меня, а когда за спиной раздастся голос (ей-Богу, чуть ли не родной!), обращающийся ко мне по имени, я не радуюсь, я ликую, я торжествую, я испытываю чувство победы, начисто затмевающее все неприятные нюансы наших прежних взаимоотношений.

Оглянувшись, однако, я замираю в растерянности и недоумении. Из полуоткрытой дверцы машины мне нетерпеливо машет рукой женщина кавказских кровей, и за рулем совершенно незнакомый человек, насколько мне удается рассмотреть сквозь дождь, не то грузин, не то абхазец. Но женщина машет требовательно, и я направляюсь к машине.

- Ну, наконец-то, слава Богу! - говорит женщина голосом Людмилы и распахивает дверцу. - Садитесь же!

Торопливо и неловко я собираю свой зонт, стряхиваю с него воду и всовываюсь вовнутрь, натыкаясь длинной палкой зонта то в переднее сиденье, то в какие-то предметы, которыми завален до отказа внутренний багажник "жигулей"-пикапа.

- Осторожней, пожалуйста, я ведь вам не шашлык!

Это, конечно, Людмила. Она в черном парике, брови ее подведены и затемнены, кажется, еще какие-то косметические наложения присутствуют на ее лице, так что узнать ее невозможно. Только голос...

- Давай! - кричит она шоферу впереди нас, он лишь на мгновение оборачивается, и это, конечно, Валера, еще более неузнаваемый, потому что грим его выполнен с исключительным профессионализмом. Кондовый славянин стал породистым кавказцем.

Машина срывается с места, и мы несемся сквозь дождь. Зонт по-прежнему не пристроен и весьма опасен из-за острого наконечника. Людмила зло вырывает его у меня из рук и сует куда-то за спину.

- Вы что, ограбили антикварный магазин?

Нет, это не юмор. Это мимоходом. Лицо ее напряжено, и я не могу оторвать от нес глаз, потому что, отвернувшись, затем вынужден настраиваться, чтобы узнать ее, и что-то неприятное есть в этой необходимости вглядываться в изменившиеся черты, чтобы восстановить образ и отношение к нему.

Мы уже за чертой городи, по в машине молчание. Признаюсь, мне немного не по себе от той лихости, с которой Валера гонит машину сквозь ливень, но Людмила спокойна, успокаиваюсь и я. Нужно привыкать к сюрпризам моих друзей, а на сюрпризы они не скудеют, и будь я проклят, если это мне не нравится. Все-таки в глубине души я не принимаю их всерьез и словно присутствую при играх детей не моего поколения и потому для меня любопытных. Любопытство это небезопасно, о чем и свидетельствует царапина на моей скуле. Но игры детей всегда небезопасны для взрослых.