Женщина в зеленом дождевике

Читая в тихой комнатке горотдела пухлую папку допросов, писем, справок, касающихся воровства ружья у сторожа рынка, я проникся сочувствием к детям. Не догадывался только об одном: у начальника горотдела милиции была своя причина заинтриговать меня этими бумагами о ребятишках. Цыганков был обижен школой, его, ученика-вечерника, педагоги оставили на третий год в седьмом классе! Частые задержки капитана по вечерам на службе, заботы его как члена райкома партии увеличивали пропуски занятий в школе, мешали ему ликвидировать хроническое отставание по предметам, особенно по русскому языку.

Заполнив блокнот выписками из милицейских документов о непослушных подростках, я рассказал обо всем редактору и, получив его одобрение изучать дело дальше, на другой день пошел по домам, наведываясь к родителям Васи Лемешева, Леши Аввакумова и Лены Култуковой.

Сперва я постучал в доску невысокой калитки, вызвал из низких дощатых сеней на крыльцо высокого лохматого мужчину в тельняшке, в трусах и в ботинках на босу ногу.

— Чего? — заспанно хмурился он поверх калитки, не сходя с крыльца.

Узнав, что интересуюсь «ограблением» сторожа рынка, Аввакумов-старший смачно выругался, обозвав Ленку «стервой», и закончил брань пояснением, что история старая, летняя, что милиция все пронюхала и что Лешку он в первое же утро отдубасил, а ружье вернул сторожу. Ему не хотелось беседовать, он погрозил кому-то кулаком и, не прощаясь, поднырнул под косяк, скрылся в сенях.

Домик Лемешевых, деревянный, с приткнутым к нему амбаром и отдельно стоящим на усадьбе сараем, встретил меня шумом ребячьих голосов. В ограду высыпалось сразу человек пять голопузых и остроглазых сестер и братьев. Белобрысый Васька настороженно поздоровался, ввел меня в дом, для беседы присутствовать оставил старшего брата, такого же белобрысого, как и он. Они сели за большой деревянный, без скатерти и клеенки стол. Из-за двери, которая вела в кухню, выглядывали еще три пары глазенок. Беседа наладилась лишь тогда, когда я стал откровенно расхваливать фантазию Лены Култуковой. Вася восторженно застучал кулаками по столу: он восхищался, что Ленка на лету запоминает иностранные слова. Он был влюблен в соседскую девочку.

— Она выдумщица! — Вася слегка заикался.

— Чего же она выдумывает?

— Всякое-разное, — горячился мальчик. — Названия травам дает, фамилию матери родной выдумала.

— Выдумала, а не вспомнила? — пытался я его озадачить.

— Конечно, выдумала! — убежденно воскликнул он, а брат его согласно кивал. — Мы с нею вместе выдумали даже секретный язык для нас двоих, чтобы никто не понимал.

— Назови хоть два-три слова, — попросил я.

Он скороговоркой продекламировал нечто вроде стихотворения:

— Абба, вабба, гэдежабба, зивень, кивень, лэмэна…

«Обыкновенный набор звуков», — отметил я про себя. Но вслух похвалил «язык».

— Как же этими словами разговаривать?

— Когда шли по берегу Байкала, то играли в слова на все буквы алфавита, — пояснял Вася несколько смущенно. — Мы же одну ночь спали под сосной. Сна не было, вспоминали разные истории. «Абба» — значит «молчать», «вабба» «опасно», «гэдежабба» — «есть хочу»…

— Сколько у вас таких слов?

— Я уже забыл. Мы придумывали еще на пароходе, когда у кочегара в угольной яме прятались.

Не одеваясь, в одной рубашонке, Вася повел меня через ограду и огород к дому, который возвышался недалеко, рядом с усадьбой Лемешевых.

Дом Култуковых покрыт железом; добротный дом, индивидуального застроя; двор с сараем, рядом садик. В ограде дорожка, выложенная кирпичом. В доме меня встретили нарядная, в аккуратном клетчатом платьице Ленка и ее мать, полная, рыхловатая женщина с круглым одутловатым лицом. Из прихожей Анна Ивановна пригласила меня в светлую, застланную полосатыми половиками горницу с сервантом из красного дерева, за стеклом которого поблескивали фарфоровыми боками чайные и кофейные чашечки. Я не сразу отважился шагнуть за порог тяжелыми, с налипшим на каблуки грязным уличным снегом сапогами. Анна Ивановна придвинула венский, с гнутой спинкой стул к застланному белой накрахмаленной скатертью столу, на котором лежали стопка учебников и тетрадки, стояла чернильница-непроливашка. Похвалив уютное жилище, я заговорил о Лене.

— Вот из колонии домой прибегла, — вздохнула не то горестно, не то счастливо Анна Ивановна, тоже села напротив меня на стул, подслеповато моргая и разглаживая грубыми пальцами складки широкой юбки.

— Я люблю маму и папу, — кокетливо выбежала на середину горницы Ленка, подперла кулачком перехваченную пояском талию, крутнулась на одной ноге, потом подскочила к матери и поцеловала ее в пухлую щеку… — Буду жить дома…

— Шалишь на уроках, — виновато как-то журила ее мать. — Учителев дразнишь, мучаешь. Разве ж это девочке можно…

— Я только Ирине Федоровне дерзю! — вспылила Ленка.

— Никому нельзя! — пресекла ее мать.

— Чем же Ирина Федоровна тебе не нравится? — осторожно вмешался я в разговор.

— Я всякий язык понимаю, а она ругается, — самоуверенно вскинула головку Ленка.

— Если ты немецкий не изучала, то и не могла бы разговаривать, заметил я.