Женщина в зеркале

Пациентов у меня пока немного, зато много свободного времени. Кроме уроков языка, которые я даю детям в Намюре, я пишу книгу об Анне из Брюгге, — это фламандская женщина-мистик, о которой я тебе рассказывала. Какое странное у нас существование… Чем больше я узнаю об Анне, тем она мне ближе. «Друг мой», говорила я поначалу, потом — «кузина моя», а теперь — «сестра»; у меня создается впечатление, что это я сама. Да, живи я в другое время, я могла бы стать ею. Анна чувствовала себя не такой, как другие, я тоже. Анна не хотела, чтобы ее жизнь свелась к ублажению мужчин или к тому, чтобы рожать им детей, я тоже. Она считала, что в глубине ее души сокрыто значительно больше, чем она видит, и я с ней согласна. Если ту превосходящую ее бесконечность, что она открыла в себе, Анна звала Богом, я, скорее, назвала бы бессознательным.

Все упирается в слова?

Не уверена.

Слова ведь не только слова, поскольку каждое обретает смысл в соотношении с другими словами. Что это значит? Слова не принадлежат нам, они исходят из концепции, которую выражают, они остаются солидарны с ней, подчинены ей, как солдат в армии. Среди слов нет вольных стрелков. Здесь есть только армия.

Штабом в то время была монотеистическая теология. Чтобы описать то неизмеримое богатство, которое Анна находила в самой себе, она использовала термины своего века. Во времена этого исключительно христианского ренессанса, когда протестанты и католики отстаивали друг перед другом верность Евангелию, но ею же и были ограничены, она предприняла, пользуясь лексикой царившей тогда идеологии, внутренний поиск.

И если Он, возвысясь, молвит слово, — Одна Любовь поймет Его слова, И ношу от Него принять готова, Всегда чиста, нова, всегда жива. Она царит в Его надмирной славе, Он всюду, и она повсюду с Ним, То прячась, то опять пред нами въяве, Она живет и дышит Им одним. Ее современники считали, что она говорит о бесконечной любви к Богу. Для меня же это указывает на либидо — греческое обозначение слова «любовь», — указывает на ту энергию, что, живя в нас, дает начало нашим поступкам, нашим мыслям. Как и сокрытый Бог, которого описывает Анна, сексуальное влечение заявляет о себе так, что мы его не замечаем. Вот посмотри, например, на то, что делаю я: работая с пациентами, я выявляю эгоистическое сексуальное влечение, делаю его благотворным, направляя на других, короче, я его «сублимирую», по выражению Фрейда. Именно об этом и говорит Анна из Брюгге со своей «чистой любовью», которая присутствует повсюду, но всюду сокрыта.

Я начала писать о ее мистических уходах. Покидая свою физическую оболочку, оставляя мир обыденных понятий, Анна из Брюгге погружается в неизведанное, входит в волнующееся море, действенное, агрессивное, и это приносит ей и неудобство, и удовлетворение. Это огромное непонятное состояние, которого она достигает, она называет Богом, но ведь это же Фрейдово бессознательное! Невероятная странность Анны заключается в том, что она способна коснуться бессознательного, открыть трюмы духа, которые обычно недосягаемы. В ее экстазах в то время видели отражение мистического опыта, я же угадываю в них опыт психического переживания.

Однако я утомляю тебя своими изысканиями, бедная моя Гретхен, раньше я досаждала тебе своими писаниями о стеклянных миллефиори, а теперь рассказываю об Анне из Брюгге.

Ты спрашиваешь, влюблена ли я. Вопрос кажется несложным, но ответ на него не так прост. У меня по-прежнему время от времени появляются любовники, но даже если они удовлетворяют меня, то подобный образ жизни нравиться мне перестал. Когда я узнала, что такое сладострастие, то подумала было, что передо мной открылись новые дороги, которые поведут меня далеко, от одного открытия к другому. Но теперь меня более ничего не удивляет. И оргазм оказывается просто оргазмом; теперь мне бы хотелось, чтобы сексуальность перестала быть для меня чем-то посторонним.

Почему я могу обрести счастье только под маской? Даже будучи нагой, я нахожусь под охраной двойной анонимности — моей и моего партнера. Если в Вене это объяснялось просто, потому что под именем госпожи фон Вальдберг я не могла вести ту жизнь, которую хотела, сегодня эта необходимость эскапады больше не оправдывает себя. Я ценю свою жизнь, я с удовольствием разглядываю себя в зеркале, я даже стала себя уважать. Тогда почему же мне необходимо скрывать свой социальный статус, чтобы обрести блаженство?

Я часто думаю о тетушке Виви — ты ведь помнишь эту невозможную кокетку с глазами цвета лаванды? Я бы могла адресовать этой женщине всю возможную гамму чувств — от недоверия до полного доверия, при этом не были бы забыты никакие нюансы восхищения или неодобрения; ее пример поминутно вставал у меня перед глазами, не могу забыть ее и сейчас. Как-то в воскресенье, листая пустой французский роман, я подумала, что тетушка Виви представляла собой Еву, женщину-матрицу, женщину-женщину, самую женственную из женщин. Она выдумала этот modus vivendi.