Женщина в зеркале

— Что — ну вот? Дура набитая, ты считаешь, что сможешь излечить своими снадобьями? Лучше бы дала мне умереть спокойно.

Каждая фраза Иды звучала как рассчитанное оскорбление: с одной стороны, она порицала действенность лечения, применяемого Анной, а с другой — корила ее за то, что выжила. Однако она упускала из виду, с какой яростью сама боролась с недугами, которые едва не свели ее в могилу.

— Я рада, что тебе лучше, — пробормотала Анна.

— Лучше — не значит хорошо, — выдохнула Ида, отводя взгляд.

Ида страдала не только телом, но и душой: она никогда особо не ценила Анну, а та продолжала проявлять к ней любовь. Теперь Ида все больше и больше доводила девушку, переходя уже все границы: она брюзжала, бранилась, оскорбляла, испражнялась или мочилась под себя, сдирала с себя повязки, не давала кузине спать — всячески испытывая терпение Анны. Удастся ли той сохранить свою нелепую любовь перед лицом такого исступления, ярости, неблагодарности и унижений?

Ида не знала, какой ответ ее устроит. Бесспорно, она предпочла бы безмерную преданность, готовая принять ее и, как только подвернется случай, обвинить Анну в том, что та недостаточно самоотверженна. Но чаще всего Ида усматривала в поведении кузины позерство, показную добродетель, стремление сойти за святую. Если Иде удастся когда-нибудь разоблачить фальшь этой самоотверженности, она, конечно же, почувствует себя лучше, поскольку перестанет быть должником своего врага. Она также избавится от призрака доброты, той добродетели, в которую она не верила и на которую была неспособна.

— Отдыхай. И постарайся не выходить.

— А чего это я не должна выходить?

— Ты пока еще не в состоянии выдержать это.

Ида пожала плечами:

— Мадемуазель теперь играет в лазарет?

— Пожалуйста, доверься мне.

Анна не хотела больше говорить на эту тему: при мысли о том, что Ида может уйти за пределы бегинажа, она с ума сходила от волнения. Ида знала, что ее внешность обезображена, но свое новое лицо она представляла на ощупь. Конечно же, время от времени она пыталась разглядеть свое отражение в миске с водой, однако Анна, которая наблюдала за ней, установила, что Ида тотчас благоразумно отворачивалась из боязни, что увиденное ее сразит. Пусть лучше она понемногу, шаг за шагом, свыкнется со случившимся… Здесь, среди бегинок, — а эти добрые женщины знали, что произошло, — она не столкнется с выражением ужаса или чрезмерными соболезнованиями, которые дадут ей понять, какое страшное впечатление она производит. Но если Ида попадет на улицы Брюгге…

— Анна, мы не можем больше задерживаться.

Стоя у входа, Брендор все больше раздражался:

— Архидиакон будет недоволен, если мы заставим себя ждать.

— Уже иду!

Анна на бегу поправила прическу.

Ида не могла удержаться от того, чтобы не позубоскалить:

— Ах да, сегодня папа будет выслушивать святую.

Не реагируя на насмешку, Анна послала ей воздушный поцелуй, дунув на кончики пальцев.

На горбатом мостике, по которому они уходили из обители, Брендор спросил Анну:

— Ты чувствуешь, что готова к этой встрече?

На самом деле этот вопрос он адресовал себе.

Он с тревогой думал о том, насколько хорошо она усвоила доктрину, как будет реагировать прелат на некоторые наивные мысли, которые выскажет Анна. Подозревая, что архидиакон изначально настроен не очень доброжелательно, он боялся, что тот не оценит достоинства Анны.

Анна ответила:

— Я? Я такая, какая есть, тут я ничего не могу поделать. Чего мне бояться?

И тотчас Брендор отчетливо понял: опасность, возможно, кроется в том, что это архидиакон не готов к встрече с Анной.

За мостом они встретили Великую Мадемуазель, которая поджидала их, сидя верхом на сером муле, на котором обычно в бегинаж доставляли тюки с шерстью.

— Добрый день, Анна. Как там твоя кузина?

Следуя рядом, под мерную поступь мула, который избавлял Великую Мадемуазель от необходимости пешком проделать путь, на который ее ослабевшие ноги были неспособны, Анна и Брендор шли по улицам Брюгге. Девушка рассказала, что больше всего ее беспокоит то, что тело Иды, хотя частично и поврежденное, все же сильнее ее духа.

— Она много молится? Часто ли ходит на службы?

Анна покраснела: она не знала никого другого, кто был бы так равнодушен к церковным обрядам, как Ида.

Великая Мадемуазель продолжила свое:

— Если она выкажет себя доброй христианкой, возможно, нам удастся добиться для нее места в каком-нибудь приличном монастыре.

Анна содрогнулась. Ида — монахиня? Это невозможно. Она превратит общину в ад, если не в бордель. Пока что она и думать не думала о том, чтобы расстаться с Идой: за ней необходимо следить, словно за молоком на плите.

— Пусть она сначала справится со своими недугами, а когда выздоровеет, тогда и посмотрим, — пришла к заключению Великая Мадемуазель.

Они добрались до резиденции архидиакона.

В мрачном и строгом зале аудиенций, со стен которого были сняты роскошные обюссоновские шпалеры, подобранные его предшественником, прелат приветливо смотрел на приближающихся к нему. При виде Анны он воскликнул:

— Прекрасно! Вот оно, это чудо, о котором мне так давно твердили! Подойдите, дитя мое.