Женщина-вампир

С отъездом Рожера жизнь Дюрана стала невыносимо печальной. Он уже не надеялся увидеть своего любимца, как вдруг однажды получил записку, которая приглашала его явиться в один из отелей Лиона.

Дюран, ни минуты не колеблясь, отправился туда.

Он очутился лицом к лицу с молодым человеком, очевидно, иностранцем, но одетым по-европейски.

От проницательного взгляда старика не ускользнуло переодеванье и молодая королева индусов, побежденных до сражения, принуждена была сознаться во всем.

То была Сама.

Она долго говорила с Дюраном, откровенно рассказав ему все. Она призналась даже ему в своей любви к Рожеру.

— Я нашла в бумагах Рожера ваши письма и вы стали моей надеждой! Вылечите его во что бы то ни стало!

Дюран был поражен величием преданности этой женщины и просто отвечал:

— Рассчитывайте на меня. Отныне я принадлежу вам и Рожеру.

Рожер и Сама поселились в доме улицы Урсулинок. Рожер не выходил из своего состояния оцепенения.

То не была смерть, то не был также сон.

Дюран тщательно исследовал больного и понял, что дух и тело одинаково поражены.

Нужно было сперва укрепить организм, а потом уже приступать к дальнейшему.

От Рожера было тщательно удалено все, что только могло напоминать ему Индию и оба индуса, сопровождавшие Саму, были помещены у Дюрана.

Доктор настаивал, чтобы Сама не жила вместе с Рожером. Он боялся, что это может скверно повлиять на Рожера, если тот вспомнит ее.

Но девушка оказала решительное сопротивление.

Сама заявила, что не оставит Рожера и Дюрану пришлось волей-неволей покориться.

Служанкой была нанята почтенная Орели.

Летаргия Рожера длилась уже целые месяцы. Он говорил бессвязные слова и почти не открывал глаза.

Сама деятельно изучала французский язык и медицину, ухаживая с материнской заботливостью за Рожером.

Рожер начал мало-помалу выходить из своего состояния.

Щеки его окрасились румянцем.

К нему вернулись силы, а вместе с ними и слабые проблески воспоминаний.

Это начинало немало беспокоить доктора Сама.

Картина, нарисованная Рожером, еще более усилила ее беспокойство.

— Рожер спит! — заявила она Дюрану. — Но я беспокоюсь. Он начинает вспоминать. А это смущает меня и я иногда не знаю, что отвечать ему. Сегодня он признался, что любил меня. Я чуть-чуть не изменила себе.

— Боже избави вас от этого! — воскликнул Дюран. — Вы должны оставаться для него доктором Самом. Любовь убьет его. Нужно развлекать его. Гуляйте с ним, возите его в оперу.

Сама молчала.

— Мужайтесь, дитя! — прибавил Дюран. — Ваша нежность непобедима. Рожер будет тем, кем был прежде!

— Что значит, что я королева, если я не могу доказать вам своей благодарности! — воскликнула Сама.

— Я старый эгоист, действую для себя и не желаю благодарности.

— Боги накажут вас, если вы говорите неправду.

— Я ведь сам люблю Рожера.

— О, я знаю это.

— И сам заинтересован в его излечении.

Дюран удалился.

Доктор Сам тихо вернулся в комнату больного.

Рожер все еще спал.

VI ЧТО ГОВОРИЛОСЬ В КЛУБЕ «СПАРЖИ»

Клуб «Спаржи» был центром, куда собирались представители древнейших фамилий. Самые кровные, самые верные, самые непримиримые!

Эти потомки крестоносцев избрали себе величественный и укромный приют.

Внизу лестницы неподвижно стоял швейцар в зеленой ливрее, почтительно отворявший дверь каждой вошедшей знаменитости.

В передней, лакеи в серых ливреях и шелковых чулках, напудренные и почтительные, молчаливо снимали верхнее платье с приходящих.

Голубой салон предназначался для тех, которые читали французские и иностранные газеты. В белом, желтом и зеленом салонах играли в карты.

Разговоры же шли повсюду.

Но курить не позволялось нигде.

Вечер проходил в сожалениях о том, что прошло, в осуждении существующего и в опасении за будущее.

Все дулись на правительство.

Высшим бонтоном в клубе «Спаржи» считалось называть Луи Филиппа не иначе, как герцогом Орлеанским.

Здесь обсуждали, смеясь, самые важные вопросы и толковали шутя о самых пустячных вещах.

Вечером 7-го января достопамятного 1842 года, несколько зрелых джентльменов вели вокруг стола веселый разговор.

Обсуждался восточный вопрос.

Одни, запоздавшие подражатели маркиза Биевра, приятно осмеивали положение египетского паши, положение, которое они находили затруднительным.

Другие осыпали кисло-сладкими похвалами лорда Пальмерстона.

Недалеко от них, четыре старичка меланхолически переговаривались, играя партию в вист.

— Мы идем к погибели, — вздыхал граф Лорн.

— К катастрофе! — подхватил барон Лонгефаж.

— К пропасти! — подтвердил герцог Миревиль.

— К окончательному уничтожению! — простонал маркиз Марель.

— Я давно уже предчувствовал это! — бормотал герцог. — Мы совершенно забыли про этикет.

— Да позвольте! В 1813 году, бедный Бреван представлялся Madame. Уходя, он сделал два поклона вместо трех. Это признак!

— Признак серьезный, — заметил барон, — так как Бреван был настоящий дворянин.

— Я, — заметил маркиз Марель, — начал отчаиваться во Франции с той минуты, когда увидел, что принц Вадон оставил кружевные манжеты и явился ко двору в перчатках. Разве это возможно?