Женщина — врач

Доктору Риплею не пришлось услышать конца этой фразы. Он попытался было приподнять руку и пробормотать что-то в виде протеста, но в тот же момент почувствовал сладковатый запах хлороформа, и чувство необычайного покоя охватило все его измученное существо. Ему казалось, что он погрузился в холодную прозрачную воду и опускается все ниже и ниже, плавно и без усилий, в царство зеленоватых теней, в то время как воздух сотрясается от гармоничного звона больших колоколов. Но вот он начал подниматься наверх, все выше и выше, с ощущением страшной тяжести в висках; еще момент, — и он оставил за собой зеленоватый сумрак моря, и яркий дневной свет опять коснулся его глаз. Два блестящих золотых шара сияли перед его ослепленными глазами. Он долго щурился на них, желая понять, что это такое, пока, наконец, не сообразил, что это просто медные шары, укрепленные на столбиках его кровати, и что он лежит в своей собственной маленькой комнате с таким чувством, точно у него вместо головы пушечное ядро, а вместо ноги — полоса железа. Повернув голову, он увидел склонившееся над ним спокойное лицо женщины-врача.

— А, наконец-то! — сказала она. — Я не давала вам прийти в себя всю дорогу, так как знала, как мучительна будет для вас тряска. Теперь ваша нога в лубке. Я приготовила вам снотворное. Сказать вашему груму, чтобы он съездил завтра утром за доктором Хортоном?

— Я предпочел бы, чтобы вы продолжали лечить меня, — сказал доктор Риплей слабым голосом; — ведь вы отобрали у меня всех моих пациентов, возьмите же и меня в их число, — прибавил он с истерическим смехом.

Это была не особенно дружелюбная речь, но когда она отошла от его кровати, ее глаза светились не гневом, а состраданием.

У доктора Риплея был брат, Вильямc, бывший младший хирург в лондонском госпитале. Получив известие о несчастном случае с его братом, он сейчас же приехал в Гэмпшир. Услышав подробности, он удивленно приподнял брови.

— Как! У вас завелась одна из этих! — воскликнул он.

— Я не знаю, что я стал бы делать без нее.

— Я не сомневаюсь, что она хорошая сиделка.

— Она знает свое дело не хуже нас с тобой.

— Говорите только за себя, Джемс, — сказал лондонец, презрительно фыркнув. — Но если даже мы оставим в стороне данный случай, то в общем не можешь ты не сознавать что медицина — профессия, совсем не подходящая для женщины.

— Так значит ты думаешь, что ничего нельзя сказать в защиту противоположного мнения?

— Великий Боже! А ты?

— Ну, не знаю. Но вчера вечером мне пришло в голову, что, может быть, наши взгляды на этот предмет несколько узки.

— Вздор, Джемс. Женщины могут получать премии за лабораторные занятия, но ведь ты знаешь не хуже меня, что в критических обстоятельствах они совершенно теряются. Ручаюсь, что перевязывая твою ногу, эта женщина страшно волновалась. Кстати, дай-ка я посмотрю, хорошо ли она перевязала ее.

— Я предпочел бы, чтобы ты не трогал ее, — сказал больной. — Она уверила меня, что все в порядке.

Брат Вильямc казался глубоко оскорбленным.

— Если слово женщины для тебя значит больше, чем мнение младшего хирурга лондонского госпиталя, то, разумеется, мне остается только умолкнуть, — сказал он.

— Да, я предпочитаю, чтобы ты не трогал ее, — твердо сказал больной.

Доктор Вильямc Риплей в тот же самый вечер, пылая негодованием, вернулся в Лондон.

Она же, знавшая о его приезде, была очень удивлена, что он так скоро уехал.

— Мы с ним немного поспорили, — сказал доктор Риплей, не считая нужным вдаваться в подробности.

В течение целых двух долгих месяцев доктору Риплею приходилось ежедневно приходить в соприкосновение со своим соперником, и он узнал много такого, о чем раньше и не подозревал. Она оказалась прекрасным товарищем и самым внимательным врачом. Ее короткие визиты были для него единственной отрадой в длинные, скучные дни, которые ему приходилось проводить в постели. У нее были те же интересы, что и у него, и она могла говорить с ним обо всем, как равный с равным. И тем не менее, только совершенно лишенный чуткости человек мог бы не заметить под этой сухой и серьезной оболочкой присутствия нежной женственной натуры, сказывавшейся и в ее разговоре, и в выражении ее голубых глаз, и в тысяче других мелочей. А он, несмотря на некоторую примесь фатовства и педантизма, ни в коем случае не был лишен чуткости и был достаточно благороден, чтобы признаться в своей неправоте.

— Не знаю, как мне оправдаться перед вами, — застенчиво начал он однажды, когда его выздоровление подвинулось вперед уже настолько, что он мог сидеть в кресле, заложив ногу на ногу, — но я чувствую, что я был совершенно неправ.

— В чем же именно?

— В своих воззрениях на женский вопрос. Я привык думать, что женщина неизбежно теряет часть своей привлекательности, посвящая себя такой профессии, как медицина.

— Так вы теперь не думаете, что женщины в этих случаях неизбежно становятся какими-то бесполыми существами? — воскликнула она.

— Пожалуйста, не повторяйте моего идиотского выражения.