Женщины

Оглушительно грохал молот, дребезжало железо, и Лариону пришлось сказать ей это почти в самое лицо. А ее ответ он понял больше по движению губ и кивку головы, повязанной темным платком.

В сумерках Ларион возвращался в общежитие. Оно стояло на горе, в самой крайней улице. Большой, в два этажа дом из толстых бурых бревен. Десять окон смотрят на белую улицу, два окна из кухни — в большой обледенелый двор.

Сторожиха Кланя жила внизу, рядом с кухней. В приоткрытую дверь видна была высокая постель под красным одеялом и горка подушек в строченых наволоках. Из комнаты терпко пахло геранью, и слышно было, как стучит швейная машинка. Кланя вдовела уже третий год и старалась ладить с молодыми ребятами и мужиками, которых селили к ней под начало, хотя те и озорничали иной раз непростительно: тащили грязь на ногах, калечили койки, тумбочки, меняли казенное белье на табак. Приходилось Клане их покрывать, выкручиваться самой перед комендантом.

Лариона Кланя сразу обособила от остальных. Еще тогда, когда трудармейцев привезли и распределяли по комнатам, она нашла глазами Лариона и отозвала в сторону.

— Вверху-то холодненько бывает, — сообщила она шепотком. — Вот эту захватывай, рядом с кухней. Тут и я под боком, если что…

Но Ларион не собирался ничего захватывать. Его с тремя товарищами сунули как раз, наверх, в просторную угловую комнату. Из одного окна весь поселок видно, из другого — поле и лес.

Соседи по комнате подобрались разные. Первый — Сашка-шофер. Видно по ухватке, что из блатных. Он франт, чистоплюй, в мешке у него пиджачная пара, белые пимы, шапка-кубанка. Над кроватью сразу же повесил гитару с лентами. И чуть стемнеет, приоденется и исчезает, пряча зеленые глаза под надвинутую кубанку.

Слева от койки Лариона поместился Вася-пекарь. Еще молодой, но болезненный, почти слепой на один глаз парень. Рассказывает, что дома работал пекарем. Потом оказалось, что на самом деле только возил на хлебовозке мороженую черняшку по ларькам. Но у него только и разговора, что про калачи, сайки, булки…

— Пекарь называется! — посмеивался Сашка-шофер. — Около кренделей и не стоял, дурачья голова!

Последний жилец — Мишка-татарин, из Уфы. Этот, пожалуй, самый веселый, говорливый. Но он больше околачивается в соседней комнате, где тоже двое татар. Через стенку слышно, как они оживленно разговаривают по-татарски, но ругаются только по-русски.

…Когда Ларион пришел, Кланя-сторожиха меняла белье на койках и уговаривала Васю-пекаря отдать ей гарусный, домашней вязки шарф за полведра картошки.

— Все одно ведь замусолишь, прахом пойдет. А картошка у меня рассыпчатая, сахарная!..

— Горло у меня плохое, — печально сказал Вася. — Погожу пока.

Торг прекратился с приходом Лариона. Его Кланя стеснялась и сразу заговорила ласково-просительно:

— Уж вы, ребята, полотенца-то заместо портянок не наворачивайте. А то есть у некоторых такая привычка. Разве потом домоешься?..

— Не беспокойся, хозяйка, — за всех сказал Ларион холодновато. — Мы казенное имущество уважать приучены.

Он что-то невзлюбил Кланю за назойливость, за любопытство, хотя сейчас он должен был бы, казалось, благодарить ее за то, что она тогда послала его к Варе. Он особенно резко теперь чувствовал разницу между этими женщинами: одна хоть сейчас готова, а другую, наверное, и рукой не достанешь. Он снова вспомнил белое Варино лицо в черноте платка, огоньки, отраженные в больших ласковых зрачках. Если она не обманет, то с той недели они будут работать рядом…

Сумерки встречались с ночью, слабо горел свет, и морило тепло после рабочего дня на морозе. Только Сашка-шофер не собирался спать, снял гитару с облинявшими лентами, перебрал струны и запел вполголоса:

Здравствуй, мать, прими письмо от сына,
Пишет сын тебе издалека…
Я живу, но жизнь моя разбита,
Одинока, нищенски горька!..

Мишка-татарин прислушался и, высунув голову из-под одеяла, спросил:

— Горький, говоришь, жизнь?.. А кто тебя посылает с ножом ходить, свой трудящийся человек грабить?..

Сашка-шофер скосил глаза.

— Ша, Чингисхан! Тебя спросили?

Ларион не ввязывался. Они с Сашкой накануне и так крупно поговорили.

— Вашего брата за что в холодные края махнули? — посмеиваясь, заметил Сашка.

Ларион по годами выработанной привычке хотел смолчать. Но Сашка смотрел ему в рот: так и ждал, что Ларион огрызнется и будет повод со скуки завестись, поскалить зубы.

— Ты себя пожалей: много ли ты сам теплых краев видишь? От отсидки до посадки, — сдержанно сказал Ларион.

И Сашка усмехнулся, съел.

Когда все легли, Ларион еще посидел под лампочкой, пробежал газетный листок, который днем раздобыл в заводоуправлении. Потом подошел к репродуктору на стене, приловчившись, воткнул левой рукой вилку и сел в ожидании перед черным запылившимся диском.