Женщины Девятой улицы. Том 1

На чисто практическом уровне ученику Гофмана были нужны лишь ластик, коробка угля да пара листов бумаги. К концу урока угля не оставалось, а студент, если он выполнил задание учителя, был перемазан угольной пылью с ног до головы[163]. В школе Гофмана предлагались три сеанса занятий в день. Утром и вечером студенты рисовали c натуры. Днем они изображали скомпонованный учителем натюрморт. Ганс приходил в школу два раза в неделю посмотреть, как работают студенты. А по вечерам в пятницу он читал лекции. Его выступления были бесплатными и открытыми для всех желающих. Традиционные для профессоров из Германии, где Гофман основал свою первую школу, подобные обсуждения были совершенно в новинку для американцев[164]. Художники валили на его лекции толпами, так же как и литераторы. Из числа последних двое со временем стали известными арт-критиками и самыми спорными авторами, писавшими на тему искусства эпохи абстрактного экспрессионизма. Речь идет о Гарольде Розенберге и Клементе Гринберге. Обоих познакомила с Гофманом и его теориями Ли Краснер[165].

Люди, которые собирались на лекциях Гофмана, получали щедрую награду. Ганс преподносил им дискурс по теории и технике искусства. Его рассуждения в основном сводились к доктрине эстетического освобождения. В его идеях начисто отсутствовала преданность внешнему, изображаемому объекту. Да, изначально художнику необходимо черпать откуда-то вдохновение. То есть в начале работы он смотрит на натюрморт, натурщика либо пейзаж. Но потом мастеру надо освободиться, выйти за рамки желания просто воссоздать эту группу предметов, человека или уголок природы[166]. Главным объектом – а на самом деле и единственным – любого произведения искусства должен быть его автор. В то время как художник смотрит на предмет своего творчества, последний меняется. Он превращается в видение художником этого объекта. (Кстати, эта теория похожа на принцип неопределенности Гейзенберга в квантовой механике, согласно которому наблюдатель влияет на созерцаемую им реальность.) А после того, как художник изобразит объект, тот меняется дважды: становится видением художника и превращается в нечто материальное. Во всем этом была какая-то тайна. Истинное искусство отражает глубинные мысли и становится проявлением чувств художника. И если оно трогает чью-то душу, то это благодаря бьющемуся сердцу художника – сердцу Ван Гога. Гофман говорил:

Вы не можете отрицать сами себя. Вы спрашиваете: пишу ли я себя? Безусловно, ведь если бы я поступал иначе, я был бы мошенником. Я бы отрицал свое существование как художника. Меня тоже спрашивают: что вы хотите передать своим творчеством? И я отвечаю: ничего, кроме моей собственной сути. Разве можно рисовать или писать что-нибудь другое[167]?

Те, кто ходил на лекции Гофмана, кто был готов променять веселые, шумные пятничные вечера в Гринвич-Виллидж на утонченную атмосферу его мастерской, ждали его лекций так, будто он был оракулом. Подобное представление о нем Ганс обычно развеивал озорным образом. Он заканчивал свои изысканные, красноречивые выступления гаргантюанским хохотом и призывом: «Вурррук, вурррук, вурррук… найдите себя!»[168]

В рисунках Ли понимание принципов, которые проповедовал Гофман, начало проявляться очень скоро. Еще совсем недавно в портфолио, принесенное ею при поступлении в школу, входили рисунки отлично простроенной человеческой натуры, классические по позе и стилю исполнения. Под влиянием Гофмана и благодаря тому, что Ли активно изучала новейшее искусство на протяжении нескольких лет до прихода в его мастерскую, ее работы практически сразу же избавились от малейшего налета классицизма. Что бы ни начинала изображать Ли – живую натуру или натюрморт, – оно вскоре становилось серией простых фигур, которые чем-то напоминали людей или предметы, но выходили далеко за рамки их буквального описания. Позднее она рассказывала, насколько трудным оказался для нее переход от того, чему ее учили в Национальной академии дизайна, к кубизму, к которому призывал Гофман. Ее живопись того времени наглядно передает напряженную внутреннюю борьбу. А вот в рисунке этот переход произошел легко и стремительно. Сам Гофман не раз говорил: «Это настолько хорошо, что никогда не скажешь, что это нарисовала женщина». Ли принимала этот «комплимент» скрепя сердце. Кстати, к такому же комментарию прибегал в прошлом веке Дега, оценивая работы Мэри Кэссетт. И его же будут использовать в следующие поколения в отношении живописи, рисунков и скульптур, выполненных женщинами[169]. Впрочем, по словам Ли, до Гофмана ее работы вообще никогда не хвалили[170].