Женщины Девятой улицы. Том 3

Для Грейс упоминание ее имени рядом с именем Поллока стало очередным подтверждением ее особого профессионального статуса. Она была главным художником женского пола на этой сцене. В январе журнал Mademoiselle присудил ей награду как одной из десяти женщин из различных областей деятельности, достигших в 1957 году особых успехов[560]. Newsweek и Time планировали публикации о ней, причем второй журнал намеревался сопроводить материал фотографией, сделанной самим Сесилом Битоном[561].

Раньше это вызвало бы у Грейс разве что небольшое раздражение, но к 1958 году непрекращающийся натиск прессы начал ее сильно беспокоить. «Я чувствовала себя так, будто меня пожирают, — скажет она спустя годы о том периоде. — Художники ведь не актеры, в создании своих произведений искусства они лишь посредники. Я чувствовала, будто все хотят меня сожрать, и это не имело ничего общего с моим творчеством… Это было страшно смутное, тревожное, сбивавшее с толку время»[562].

Сохраняя в качестве основной базы мастерскую на Эссекс-стрит (она называла ее «складом для девочек»), Грейс стала проводить все больше времени подальше от Нью-Йорка, в Бридж-Хэмптоне с Бобом Кином[563]. Их тамошняя компания была более динамичной и состоятельной, чем та, к которой привыкла Грейс; коктейли тут начинали пить в полдень, и мало у кого нашлись бы проблемы более насущные, чем куда пойти и чем занять себя вечером[564].

Некоторые из ее старых друзей начали было думать, что Грейс перешла на другую сторону баррикад — к традиционалистам. В «Кедровом баре» опять поползли шепотки о ее надменности, высокомерии, слишком уж необузданной сексуальности[565]. В какой-то мере недовольство людей вызывала ревность к успехам и достижениям художницы. Но немалую роль играло отсутствие у Грейс интереса к молодым коллегам своего пола. Между тем Элен или Джоан проявляли к юным художницам удивительное внимание[566].

Грейс всегда считала себя художником, а не художницей, и не чувствовала себя обязанной помогать кому-либо просто из-за общей гендерной принадлежности. Она стала тем, кем стала, исключительно благодаря силе воли, личностным характеристикам и таланту. И она ожидала, что любой, кто надеется стать художником, понимает, что для этого ему необходимо иметь такую же решимость и стойкость[567]. В глазах некоторых людей Грейс заняла всем знакомое место, априори зарезервированное для женщин, игнорирующих свою генетическую предрасположенность к заботе о других людях. Проще говоря, ее считали стервой. Впрочем, в тот или иной момент этой участи удостаивались все «гранд-девы», как их окрестила Дори Эштон[568].

Грейс испытывала тогда такую тревогу и замешательство, что ей необходимо было на некоторое время сбежать из Нью-Йорка. Что она и сделала в компании с Мэри Эбботт. Муж Мэри купил им в Европе фиолетовые солнцезащитные очки — художницы сразу стали похожи на кинозвезд. В феврале они отправились на Виргинские острова, надеясь роскошно отдохнуть под пышными зелеными пальмами в ярких пляжных домиках[569].

Но едва Грейс сошла с трапа самолета, ее страшно покусали блохи, пальмы оказались грязно-коричневыми и некрасиво лохматыми от сильного ветра. «Рекламный плакат зазывает тебя, а ты, приехав, только и делаешь, что потеешь», — жаловалась она потом[570]. В Нью-Йорк, в свою мастерскую, и к Бобу Кину Грейс вернулась страшно разочарованная и совершенно не загоревшая. Роман теперь утешал ее не больше, чем неудачное путешествие на Виргинские острова[571]. (Грейс компенсировала недостатки личной жизни случайными романтическими связями — с Францем и с владельцем «Файв спот» Джо Термини[572].)

Мэри высказала предположение, что, возможно, Боб слишком «нормальный» для Грейс, имея, конечно, в виду, что он не художник[573]. С тех пор как она покинула Нью-Джерси, у Грейс не было ни одного романа с мужчинами не из мира искусства. Но, казалось, художницу беспокоит не только это; возможно, ее страшила мысль, чего она ищет у Боба не столько любви, сколько защиты[574].

В тот период ее жизни такая потребность была вполне закономерной. Многие женщины, достигнув большего, нежели они сами считали возможным, реагировали на свой успех со страхом, особенно в 1950-х годах, когда общество твердило, что женщина, которая осмелилась выбрать собственный путь, противоестественна, непривлекательна и вообще странная[575].

Писатель-феминистка Кейт Миллетт описала этот синдром как «преступление, связанное с тем, что ты слишком далеко зашла»[576]. Она утверждала, что, поднявшись на головокружительную вершину успеха и чувствуя, что все общество настроено против нее, женщина может испытать подспудное желание «рефлексивно отказаться от свободы, особенно в среде, в которой подавление давно стало общепринятым правилом»[577]. Не только Грейс, но и ее успешных коллег, казалось, поражало, что именно теперь им приходится ставить под сомнение курс, когда-то выбранный без малейших сомнений и колебаний.