Женщины Девятой улицы. Том 3

Впрочем, во время той прогулки в Париже гнева и разочарования еще не было — были лишь горько-сладкие воспоминания. На другом обеде, на Монмартре в конце недели, Грейс, Фрэнк и Барбара Гест, сильно напившись, тоже вспоминали свои ранние деньки в Нью-Йорке. А потом Барбара предложила пойти в общежитие «Бато-Лавуар» на Монмартре и отдать дань уважения Пикассо и другим художникам, которые когда-то работали там в полной безвестности.

Все, кроме Фрэнка, с предложением согласились. «Это их история, — раздраженно сказал поэт, — и меня она не интересует. Меня интересует наша жизнь, то, что мы делаем сейчас»[720]. И действительно, в будущем люди станут совершать паломничества в места, где они работали и развлекались. «О Барбара! Как ты думаешь / в нашу честь что-нибудь когда-нибудь назовут? / и как — например, как улица Анри Барбюса или / Утиный ураган?» — игриво писал Фрэнк в стихотворении «С Барбарой в Париже»[721]. Надо сказать, в начале 1959 года это был не такой уж и дикий вопрос. Некоторые художники и поэты, обосновавшиеся и сформировавшие сообщество изгнанников в Гринвич-Виллидж, к этому времени уже прославились. А отдельные имена уже были вписаны в историю мирового искусства.

Перед возвращением в Нью-Йорк выставке «Новая американская живопись» предстояла еще одна, последняя остановка — лондонская галерея Тейт. Британская критика описывала выставлявшиеся работы как «эмоциональную анархию» и «шутку в дурном вкусе», но увидеть их пришло рекордное количество британцев — почти 15 тысяч[722]. На тот момент это был рекорд посещаемости выставки продолжительностью в месяц за всю историю этой галереи[723]. «Я никогда не видел такого количества молодых посетителей, застывших в ошеломленном молчании», — написал один критик[724]. В последний час заключительного дня выставки в залах собралось около трех тысяч человек[725].

Неудивительно, что возвращение в Нью-Йорк было триумфальным. Вечером 25 мая 1959 года, накануне открытия выставки для прессы в Музее современного искусства, по всему городу в домах состоятельных граждан Нью-Йорка и самых щедрых спонсоров этого музея прошли званые обеды, на которые пригласили художников — участников выставки и некоторых людей, их вдохновлявших.

Отобедав, гости потянулись в музей, кто пешком, кто на такси, кто в лимузинах[726]. Прошло чуть больше года с тех пор, как некоторые из этой толпы собрались на складе братьев Сантини на прощальную вечеринку, еще не зная, какой прием ждет выставку в Европе. Теперь это было известно, и результат, безусловно, стал весомой причиной для празднования.

Люди по всей Европе пробудились и увидели новое направление в искусстве, которое в ближайшем будущем окажет мощное влияние не только на живопись и скульптуру, но и на литературу, поэзию, театр и кино (режиссер Жан-Люк Годар назвал Поллока главным фактором, повлиявшим на его творчество) — на то, как люди осмысляют и видят окружающий их мир и как они самовыражаются[727].

Нью-Йорк тем временем уже пошел дальше. Творчество собравшихся тем вечером в Музее современного искусства уже устарело. («Если кто-то любит авангард, — объяснил Дэвид Хэйр, — то это не авангард»[728].) Опытная Дороти Миллер, чей взор всегда был устремлен в будущее, считала, что пришло время для новых видений.

В том году она организует очередную выставку «Американцы», и из шестнадцати художников из «стариков» в ней примут участие всего двое: Эл Лесли и Ландес Левитин. Сначала Дороти думала включить в число участников Хелен и Джоан, но потом вычеркнула их из списка в пользу мужчин, Боба Раушенберга и Джаспера Джонса, а также работ в стиле поп-культуры и геометрических остроугольных полотен новых художников, в том числе Эльсуорта Келли и Фрэнка Стеллы[729].

В сентябре новый главный критик-искусствовед New York Times Джон Канадей забил последний гвоздь в гроб абстрактного экспрессионизма. В открытом письме к читателям он, по сути, поддержал теорию «модерна как мистификации», заявив: хотя в нью-йоркской школе и найдется пара-другая талантливых «мужчин», все остальные были лишь «фриками» и «шарлатанами», которые мошенничали с публикой[730]. «Все это было довольно удручающе; ты чувствовал себя так, будто тебя чуть ли не ограбили», — рассказывал художник Джорджио Каваллон[731].

Именно в такую тревожную атмосферу разнузданного коммерческого успеха и полного духовного опустошения весной 1959 года Элен вернулась из Нью-Мексико в Нью-Йорк. Она станет одним из очень немногих художников, которые окажутся способными приспособиться к этим изменениям. Элен вернулась домой, найдя свой собственный путь зрелого художника и опытной женщины. По сути, к этому моменту обе ипостаси сплелись в ней воедино.