Женщины его жизни

– Твой отец был молод, красив и щедр, как принц, он осыпал меня подарками. Ну, вишни и розы мне приходилось видеть и раньше, хотя никто мне их никогда не дарил, но я и вообразить не могла, что наступит день, когда кто-то захочет подарить мне золотой браслет. Наступил вечер, все веселились, зажигали факелы. На эстраде играл оркестр, все пили и танцевали, даже нам, горничным, было разрешено потанцевать с постояльцами гостиницы. Юноши и девушки прятались в кустах орешника, среди еще не созревшей черники. Я тоже, когда красивый молодой человек, засыпавший меня подарками, протянул мне руку, последовала за ним подальше от людских глаз и огней. Я пришла в восторг, когда он шепнул мне на ухо: «Du bist eine moderne Madonna» [22].

Эта ночь в лесу стала прекраснейшей в моей жизни. Мы лежали на земляничном ковре, а вдали горели факелы Ивановой ночи, все радовались и веселились.

– Это не грязная история, – заметила Карин. Она покраснела и чувствовала, как стучит в ушах кровь.

– Погоди, доченька, не спеши. Любовные истории всегда прекрасны, но только вначале. А потом, бог знает почему, кончаются скверно. Йозеф уехал, поклявшись мне на прощание в вечной любви. Я была готова довольствоваться тем, что есть, и плакала в его объятиях, мне казалось почти невероятным, что профессор Боннского университета может влюбиться в девчонку с полуразвалившейся фермы из Альто-Адидже.

Когда он вернулся в гостиницу Винтерхолеров, я думала – с ума сойду от радости. Стоял апрель, снег только что растаял, белки прыгали с ветки на ветку, лес наполнился весенним шумом и ароматом. Трава на лугах была молодая, из нежной зелени пробивались бархатистые цветки гвоздовника. Каждую ночь я приходила к нему в комнату, и мне казалось, что я переступаю врата рая.

Потом опять было прощание, опять отъезд, новые слезы и новые обещания. А потом вечное, безнадежное одиночество. В один прекрасный день я поняла, что беременна. Написала ему об этом, напомнила о нашей любви и о его обещаниях.

– А он… мой отец… он ответил тебе? – Карин продолжала рассудку вопреки надеяться на счастливый конец, хотя окружающая действительность красноречиво свидетельствовала о тщете таких надежд.

– Нет. На мое письмо он не ответил. Может быть, он и вообще его не получил. Может быть, он даже и не жил в Бонне. И не был профессором философии. У меня даже засело в памяти, что в Бонне, кажется, и вовсе нет университета. Словом, я с тех пор ничего о нем не знаю.

Когда Винтерхолеры обнаружили, что я в положении, – ты же их хорошо знаешь, – они все сделали, чтобы узнать, кто меня опозорил, но у них ничего не вышло. Они даже хотели помочь мне материально, ведь было ясно, что я больше не смогу работать.

Поэтому меня отдали на попечение старой Ильзе Клотц. И я жила с ней, пока ты не родилась. В таких местечках, как у нас, новости расходятся быстро, моя репутация была погублена. Я спустилась с гор в Мерано и нашла себе место горничной в одной гостинице. Каждую среду – это был мой выходной – я тебя навещала и приносила старой Ильзе немного денег.

Тебе было шесть, когда один турист из Рима сказал, что женится на мне. Наобещал с три короба, сказал, что в Риме я буду жить у его матери и смогу найти хорошую работу. Я решила, что случай подходящий, да и сам он казался мне добрым человеком. Уж сколько раз я давала себя обмануть мужчинам с добрыми лицами, мне и самой не сосчитать, а все на что-то надеялась. Я последовала за ним. Уже без иллюзий, как когда-то пошла за твоим отцом в Иванову ночь, но все-таки в надежде устроиться по-человечески.

Тебе пора было поступать в школу. Тетя Ильзе не могла заменить тебе учительницу, поэтому пришлось похлопотать, чтобы устроить тебя в интернат в Мерано, где ты могла бы учиться. Мать этого римского туриста оказалась на самом деле владелицей сомнительного пансиона. А что до хорошо оплачиваемой работы, то пришлось мне устроиться в одном ночном заведении чем-то вроде гейши. Мои обязанности состояли в том, чтобы спаивать клиентов, платили мне процент с каждой бутылки. И львиную долю моего заработка забирал себе этот тип, а все остальное уходило на оплату интерната.

Это была не жизнь, а помойка, я дошла до полного отчаяния и тут познакомилась с Марио. Он хороший. Помогает мне, провожает в ночные клубы, где я работаю по-прежнему. Теперь ты знаешь, кто твой отец. И знаешь, кто я.

– Мне очень жаль тебя, мама, – сказала Карин, выслушав последнюю часть рассказа в страшном напряжении. – Если бы только я могла тебе чем-то помочь.

Она приняла исповедь матери, но была не в состоянии понять и оправдать рабскую зависимость Мартины от этого негодяя, занимавшегося таким омерзительным ремеслом. Она сама готова была с любовью протянуть матери руку помощи.

– Теперь мне уже ничто не поможет. Мне уже за тридцать, – с горечью возразила Мартина, – я больше не смогу так жить. С тех пор как я больна, Марио все вечера проводит на стороне. Может, уже подыскивает мне замену.