Женщины и власть. Манифест

В античной литературе постоянно подчеркивается превосходство низкого мужского голоса над женским. В одном научном трактате той эпохи прямо говорится, что низкий голос указывает на мужскую храбрость, a высокий — на женскую трусость. Другие классические авторы утверждали, что тон и тембр женского голоса неизменно угрожают не только заглушить оратора-мужчину, но и пошатнуть общественную и политическую устойчивость и подорвать здоровье всего государства. Один оратор и интеллектуал II в., носивший красноречивое прозвище Дион Хризостом (то есть Дион Златоуст), предлагал вообразить ситуацию, когда «все общество постигло вот какое странное бедствие: внезапно голоса у всех мужчин стали женскими, и ни один из них — ни взрослый, ни ребенок — не может сказать ни слова по-мужски. Не кажется ли вам, что это ужаснее и невыносимее любой чумы? Не сомневаюсь, тогда люди послали бы в святилище просить совета богов и задабривать их божественную власть многочисленными дарами». Говоря это, он не шутил.

Все это не причудливые особенности какой-то далекой культуры. Далекой по временной шкале — да. Но я хочу подчеркнуть, что эту традицию гендеризации речи — и теоретизирования на эту тему — мы до сих пор прямо, или чаще косвенно, наследуем. Не будем переоценивать ее значимость. Западная культура не всем обязана грекам и римлянам — ни в области ораторского искусства, ни в какой угодно другой (и хвала небесам, что так; никто из нас не возмечтал бы жить в греко-римской цивилизации). Мы испытали множество разных и противоречивых влияний, и наша политическая система успешно ниспровергла немало гендерных установок Античности. Но при этом остается фактом, что наши традиции публичных выступлений и дискуссий, принятые там правила и нормы до сих пор во многом находятся в тени античного наследия. Современные правила риторики и убеждения, сформулированные в эпоху Возрождения, напрямую заимствованы из античных речей и руководств по ораторскому искусству. Наш язык риторического анализа восходит к Аристотелю и Цицерону (до наступления эры Дональда Трампа было общим местом подмечать, что Барак Обама — или его спичрайтеры — все свои фирменные приемы заимствовал у Цицерона). И те джентльмены XIX столетия, что придумывали или закрепляли бо́льшую часть парламентских процедур и регламентов в палате общин, выросли ровно на тех классических воззрениях, лозунгах и предубеждениях, которые я сейчас описываю. То есть мы не просто жертвы или простаки, одураченные древними стереотипами; нет, Античность оставила нам удобную матрицу для рассуждения о публичном высказывании, с которой легко судить, какая речь хороша, а какая нет, какая убедительна, а какая беспомощна и чья речь заслуживает того, чтобы быть услышанной. И половая принадлежность очевидно играет здесь важную роль.

ДОСТАТОЧНО БЕГЛОГО ВЗГЛЯДА на западную традицию публичных выступлений в Новое время (во всяком случае, до XX в.), чтобы увидеть: многие из поднятых мною античных тем всплывают вновь и вновь. К женщинам, возымевшим смелость высказываться во всеуслышание, относились как к сумасбродным андрогинам вроде Амезии, защищавшейся от обвинений на Форуме, — да и они сами, очевидно, воспринимали себя так же. Яркий пример — пылкое обращение Елизаветы I к войску при Тилбери в 1588 г., когда Англии угрожала Испанская армада. В словах, которые многие из нас учили в школе, она вроде бы определенно заявляет о своей андрогинности:

Я знаю, у меня тело слабой и беспомощной женщины, но сердце и желудок — короля Англии.

Странноватый лозунг для заучивания школьницами! Но дело в том, что Елизавета, скорее всего, ничего подобного не говорила. У нас нет этих слов, написанных рукой королевы или ее секретаря, нет свидетельств очевидцев, а каноническая версия взята из письма, написанного почти 40 лет спустя одним не вполне авторитетным комментатором, преследовавшим свои цели. Но для моих целей даже лучше, если эти слова — вымысел: то, что мужчина, писавший письмо, вложил признание в андрогинности (или похвальбу ею) прямо в уста Елизаветы, занятно искажает ракурс.

Рассматривая современные традиции публичного выступления, мы обнаруживаем, что женщинам разрешается говорить все в тех же случаях: в поддержку групповых женских интересов или с позиций жертвы. Если заглянуть в занимательные сборники типа «100 великих речей», мы увидим, что большинство включенных туда выступлений женщин, от Эммелин Панкхерст до Хиллари Клинтон, обратившейся к пекинской Всемирной конференции по положению женщин, — об участи слабого пола. Пожалуй, такова же и речь бывшей рабыни, аболиционистки и феминистки Соджорнер Трут «Разве я не женщина?» (1851 г.), самый популярный и включенный во все подборки образец женского красноречия. «Разве я не женщина?» — считается, что это ее слова.

Я родила тринадцать детей, я видела, как большинство из них продавали в рабство, и, когда я плакала в своем материнском горе, никто, кроме Иисуса, не слышал меня! А разве я не женщина?