И все же все те долгие годы, пока Хелен ждала Чарльза, она проявляла все признаки женщины, которая слишком любит. Она искренне страдала, томилась, плакала и сохла по мужчине, которого любила, но не могла завоевать. Он был для нее центром вселенной, самым важным человеком на свете – пока она его не заполучила. Тогда реальность повседневной жизни с ним, лишенная сладкой горечи их грешной связи, уже больше не могла возбуждать в ней тот трепет страсти, который она испытывала все предыдущие девять лет.
Так часто бывает – когда мужчина и женщина, много лет любившие друг друга, наконец-то решают пожениться, их отношениям начинает чего-то недоставать. Страсти утихают, и любовь уходит. Это происходит необязательно потому, что они больше не стараются нравиться друг другу. Может быть, все дело в том, что, приняв такое решение, один из них или оба переоценили свою способность к близости. Связь, не обремененная браком, дает гарантию свободы от более глубокой близости. Когда же принято решение связать себя узами, часто наступает эмоциональный спад – попытка себя защитить.
Именно это произошло между Хелен и Чарльзом. Чарльз, со своей стороны, не обратил внимания на то, что чувствам Хелен недостает глубины, – уж больно ему льстило ее внимание. Хоть Чарльз вовсе не был жертвой хитростей и интриг своей подруги, он решительно отказывался признать ту часть ее натуры, которая не укладывалась в его представление о себе. Это представление – что он невероятно привлекателен и сексуально неотразим – внушила ему Хелен, а он охотно поверил. Чарльз много лет прожил с Хелен в тщательно выстроенном фантастическом мире, не желая развеять иллюзию, которую привыкло лелеять его «эго». После смерти Хелен изрядная доля его гнева была направлена на самого себя. Он с опозданием понял, что его отвергли, и осознал ту роль, которую сам сыграл в создании и поддержании сказки о всепоглощающей любви, которая в итоге вылилась в совершенно бесплодный брак.
РАССЕЛ: тридцать два года, досрочно освобожден из тюрьмы по амнистии, работает в сфере социального обслуживания, разрабатывает городские программы для малолетних правонарушителей.
Ребята, с которыми я работаю, всегда обращают внимание, что на левой руке у меня вытатуировано собственное имя. Это красноречиво говорит о том, что за жизнь я вел раньше. Наколку я заимел в семнадцать лет, потому что был уверен: рано или поздно буду валяться на земле мертвый, и никто не узнает, кто я такой. Я считал себя пропащим человеком.
До семи лет я жил с матерью. Потом она снова вышла замуж, и мы с ее новым мужем не поладили. Я все время убегал, а в те времена за это сажали. Сначала спецшкола, потом приемные родители и снова спецшкола. Довольно скоро я перебрался в колонию для мальчиков, а потом – Комиссия по делам несовершеннолетних. Взрослея, я сменил не одну местную каталажку и, наконец, сел прочно и надолго. К двадцати пяти годам я перебывал во всех исправительных заведениях штата Калифорния, от лесного лагеря до тюрьмы строгого режима.
Можно не говорить, что за эти годы я провел больше времени за решеткой, чем на воле. И все же ухитрился встретить Монику. Как-то вечером в Сан-Хосе мы с дружком, знакомым еще по колонии, катались на машине, которую, так сказать, взяли напрокат. Заехали в закусочную для автомобилистов и припарковались рядом с двумя девчонками. Поболтали с ними, перекинулись шутками и скоро оказались на заднем сиденье их машины.
Дружок мой был настоящий дамский угодник. Он умел подъехать к девушкам, поэтому я предоставлял ему вести разговор. Он всегда мог «склеить» пару девчонок, но за это всегда имел первый выбор, ловкач этакий, а я довольствовался тем, что оставалось. В тот вечер я не жаловался, потому что он положил глаз на смазливую маленькую блондинку, которая была за рулем, а мне досталась Моника. Ей было пятнадцать – хорошенькая, пухленькая, глазастая и отзывчивая. С самого начала она вела себя очень мило: было видно, что я ей по-настоящему понравился.