Женщины, которые любили Есенина

Вспоминает Галя Бениславская и первый ласковый день после зимы. Вдруг повсюду побежали ручьи. Безудержное солнце. Лужи. Они стоят у дверей книжной лавки в Камергерском переулке — Есенин, Мариенгоф, Бениславская и ее подруга Яна. «Неожиданно, радостно и как будто с мистическим изумлением Сергей Александрович, глядя в мои глаза, обращается к Анатолию Борисовичу: «Толя, посмотри, — зеленые. Зеленые глаза!» Но через день его уже не было в Москве — он все-таки уехал в Туркестан, куда давно собирался и никак не мог собраться. Правда, где-то в глубине души Галя знала, что теперь уже запомнилась ему.

«С тех пор пошли длинной вереницей радостные встречи, то в лавке, то на вечерах, то в «Стойле». Я жила этими встречами — от одной до другой. Стихи его захватили меня не меньше, чем он сам. Поэтому каждый вечер был двойной радостью: и стихи, и он».

А впереди были годы — правда, считанные годы — счастья и горя, надежд и разочарований. Но об этом разговор еще впереди.

А пока следует перейти к другому роману Есенина, который развивался параллельно, в то же время, когда складывались близкие отношения с Галей Бениславской. Речь идет о молодой поэтессе Надежде Вольпин.

Она была ровесница века — в 1920 году, когда она приехала в Москву из Могилева завоевывать столицу своими стихами, ей исполнилось 20 лет. Она была начинающей поэтессой — и неплохой. На одном из ее первых выступлений с чтением своих стихов в «Литературном особняке» ее слушал такой уважаемый метр, как Андрей Белый. Надя Вольпин ожидала от него разноса, а он подошел к ней, поцеловал руку и сказал:

— Спасибо. Такого пятистопного ямба я не слышал и у зрелых наших поэтов.

Первую суровую критику своих стихов Надежда Вольпин услышала от Вячеслава Иванова, когда держала вступительный экзамен в Литературную студию, впоследствии преобразованную в Литературный институт. Но тем не менее ее приняли, и началось ее московское житье-бытье. Она стала членом Союза поэтов и начала более или менее регулярно захаживать в кафе поэтов «Домино».

Там она впервые увидела Сергея Есенина. Он сидел за столиком, устроитель поэтического вечера подошел к нему и стал уговаривать выступить, упирая на то, что его имя фигурирует на афише. Последовал довольно резкий ответ:

— А меня вы спрашивали? Так и Пушкина можно вставить в программу.

Тогда Надя Вольпин, с трудом преодолев смущение, подошла к золотоволосому завсегдатаю «Домино» и спросила:

— Вы Сергей Есенин? Прошу вас от имени моих друзей… и от себя. Мы вас никогда не слышали, а ведь читаем и знаем наизусть.

Есенин встал и учтиво поклонился.

— Для вас — с удовольствием!

И вышел на эстраду.

Чтение Есениным своих стихов произвело на Надежду Вольпин такое неизгладимое впечатление, что и через 60 лет, в глубокой старости, она в своих воспоминаниях «Свидание с другом» воспроизвела эту сцену.

«Есенин вышел читать. Поднимаясь на эстраду, он держал руки сцепленными за спиной, но уже на втором стихе выбрасывал правую руку — ладонью вверх — и то и дело сжимал кулак и отводил локоть, как будто бы что-то вытягивая из зала — не любовь ли слушателей? А голос высокий и чуть приглушенно звонкий и очень сильный. Подача стиха, по-актерски смысловая, достаточно выдерживала ритм. И, конечно, ни намека на подвывание, частое в чтении иных поэтов (даже у Пастернака). Такое чтение не могло сразу же не овладеть залом…

Вот так оно и завязалось, наше знакомство».

Они довольно часто сталкивались в кафе «Домино», перебрасывались несколькими фразами.

Как-то однажды Наденька спросила Есенина:

— Почему пригорюнились?

А он ответил:

— Любимая меня бросила. И увела с собой ребенка!

В том, что касалось его детей, Есенин сознательно — или случайно — путал.

Месяца через два после той брошенной фразы о ребенке он сказал Надежде вскользь:

— У меня трое детей.

Но потом почему-то горячо отрицал это:

— Детей у меня двое!

— Да вы же сами сказали мне, что трое!

— Сказал? Я? Не мог я вам этого сказать! Двое!

Зачем ему понадобилось это вранье, Наденька понять не могла.

Теперь Есенин частенько после вечеров в Союзе поэтов провожал Наденьку Вольпин домой во Всеволожский переулок, где она снимала комнату.

Усиленное внимание Есенина к молоденькой поэтессе не осталось не замеченным в московских литературных кругах. Как-то Наташа Кугушева, бывшая княжна, сказала:

— Ну, вот, Надя, ты теперь сдружилась с Есениным. Какой он вблизи?

— Знаешь, — ответила Вольпин, — он очень умен!

Кугушева возмутилась:

— Умен? Есенин — сама поэзия, само чувство, а ты о его уме. Умен! Точно о каком-нибудь способном юристе… Как можно!

— И можно, и нужно! Вернее было бы сказать о нем «мудрый». Но ведь ты спросила, что нового я в нем разглядела. Так вот: у него большой, обширный ум. И очень самостоятельный.

«Не одной Кугушевой, — вспоминала Надежда Вольпин, — многим думалось, что в Сергее Есенине стихия поэзии должна захлестнуть то, что обычно зовется умом. Но он не был бы поэтом, если бы его стихи не были просветлены трепетной мыслью. Не дышали бы мыслью».