Женщины-террористки России. Бескорыстные убийцы

В Прошьяне была какая-то неистовая жажда жизни. Она была по-гамсуновски окрашена, постоянно сплеталась с усталью и горечью. Он уже не был беззаботным студентом 1906 года, но жажда жизни, «обезьянье», как он сам называл, любопытство ко всему происходящему и к тому, что будет, поражали. Он говорил, что, если бы у него отнялись руки, ноги, он бы оглох и онемел, был бы прикован к креслу и кровати, — все же он хотел бы жить, жить, чтобы все знать, все видеть и смотреть, что будет дальше. Судьба оказалась к нему жестока и дала ему все видеть и знать только в продолжении коротких 35 лет.

Глава VIІ

В конце января 1907 года нам сообщили о возможной высылке нас — женщин — в Мальцевскую тюрьму. Товарищи постановили не позволять увозить меня и М. Школьник, как больных, рискующих в сильные тамошние морозы не вынести дороги благополучно не только для здоровья, но и для жизни, по утверждению нашего собственного доктора-товарища (у нас был очень хороший врач Шинкман, приговоренный за участие в Верхнеудинскои газете к смертной казни, затем каторге). Несмотря на серьезную мою оппозицию, постановление, самое жестокое для жизни и безопасности целых полутораста товарищей, было принято. Решили сопротивляться силой, баррикадироваться и пр. В начале февраля объявили о переводе нас. Коллектив заявил свое постановление, и местный конвой увез всех женщин, кроме Школьник и меня. Но в ту же ночь в наш одиночный коридор ввалилась целая свора надзирателей и конвойных с Бородулиным во главе, и он постучал в нашу одиночку, где мы с Маней Школьник уже лежали в постелях. Мы потребовали позвать к нам Карповича и Сазонова, что было сделано после небольших пререканий. Грубость нападения врасплох, когда все спали, угроза увозить нас неодетыми, чуть не в одеялах, с немедленным применением к товарищам оружия, сознание, полной беззащитности женского корпуса при его отъединенности, — все это совершенно придавило Сазонова и Карповича. Они производили впечатление людей, по голове которых страшно ударили тупым орудием. Тяжело им было несказанно. Потом, позднее развилась привычка у многих, хотя далеко не у всех, переносить, стиснув зубы, обращение с собой и товарищами, как с вещами, но тогда оскорбление мутило рассудок, отнимало жизнь. Было страшно глядеть на них. Они все молчали. Я говорила безостановочно, уговаривала, убеждала, доказывала всю нелепость протеста в таких условиях и, вообще, нелепость даже и в более выгодных, умоляла снять с йас необходимость выполнять постановление, умоляла их взять на себя ответственность перед тюрьмой за изменение общего решения.

Егор смотрел и молчал так жутко и странно, что тревога уже за него захватила и Карповича. Он почти крикнул:

— Что же ты молчишь? Говори, решай!

Егор медленно повернул к нему свое пепельно-серое лицо и, еле двигая губами, произнес:

— Что же говорить, — она права.

Когда Карпович вышел в коридор говорить с Бородулиным, Егор остался сторожить и держать дверь, в которую все порывался лезть Бородулин. Мы, одеваясь, хотели сговориться кое о чем с Егором, но его рыцарское целомудрие сделало все наши попытки безуспешными. Зажмурив глаза и прикрывая их одной рукой, другой уцепившись за дверь, он мало годился для разговоров. Так и стояла у нас с Маней в глазах, когда нас уносили сани из Акатуя, его худая, чуть согнутая, высокая фигура, даже не бледное, а серое лицо, сразу осунувшееся и с зажмуренными глазами.

В Александровском заводе (18 верст от Акатуя) была первая ночевка остальных наших каторжанок. Нас привезли туда часа в 3–4 утра. Узнав о происшедшем и о самовольном изменении нами общего постановления, никто не опротестовывал этого, но все молчали, тяжело переживая все событие. Позднее мы узнали, что в эту ночь Лидия Павловна Езерская хотела ответить на него самоубийством, и только уговоры Фиалки заставили ее отказаться.

Л. П. Езерская тяжело ранила в 1905 году выстрелами из браунинга Могилевского губернатора, за что была осуждена к 13 годам каторги гражданским судом (а не военным), к которому она по какой-то счастливой случайности попала в руки. Она была больна чахоткой в серьезной стадии, но умела так незаметно ею болеть, что многие и не подозревали опасности ее недуга. Уже пожилая, полная, очень бодрая, всегда заметная, с кем-нибудь читающая, кому-нибудь преподающая, всегда с шуткой и интересным разговором на устах, попыхивая вечной папироской, она жила «по привычке, по инерции», как говорили мы про ее жизненную энергию, зная от доктора о тех кусочках легких, которыми она уже не дышала, а хрипела.

По сокращении своего срока, благодаря комиссии по освобождению с каторги тяжелобольных, Л. П. была послана в Якутскую область на поселение, где и умерла, не дождавшись воли. В Якутске она была тем же бодрым и прекрасным товарищем для всех, как и у нас, умным и интересным собеседником, а для молодежи незаметным во многом помощником, при ревнивом оберегании всех от какого-либо отягчения собою.

Еще в последний день она была на ногах и интересовалась всем буквально до последней минуты своей жизни.

* * *