Женщины у колодца

Уважение, которое теперь выказывали ему близкие и многие другие люди, хорошо действовало на Оливера. Когда он возвращался домой после дневной работы и проходил мимо окна своей комнаты, то замечал, что там сейчас же начиналось оживление и он мог слышать, как Петра говорила ребёнку: «Вон идёт отец!». Удивительно было, что эти слова действовали на ребёнка успокоительным образом, и Оливер уверял даже, что ребёнок в своей колыбельке понимает их. Впрочем, тут не было ничего удивительного. Слова эти повторялись каждый день в определённое время и за ними всегда следовал скрип дверей, врывалась холодная струя воздуха и входил мужчина, который кивал головой на колыбель. Через несколько времени впрочем, когда мальчик уже один играл в своей колыбели, нельзя было больше сомневаться, что он замечает то, что делается в комнате, около него. Эдакий маленький плутишка! Стоило только матери начать расстёгивать корсаж, как он уже принимался чмокать, а когда мать говорила: «Вон идёт отец!», то он сейчас же обращал свои карие глазки на дверь.

Между Оливером и ребёнком существовала тесная дружба. Когда мальчик протягивал ручонки и тянулся к нему, то калека бывал очень растроган. Это маленькое создание, такое крошечное, такое ничтожное! Видали ли это когда-нибудь? А какой плутишка, какой хитрый парнишка, чёрт возьми! Плохо было, когда отец уходил и ребёнок начинал плакать и опять тянуться к нему. Этого отёц не мог вынести. Он и сам готов был заплакать вместе с ним, и кричал Петре: «Дай ему грудь, говорю тебе!». И после этого он убегал из дому на своей деревянной ноге.

О, да, он часто спорил дома с женой и матерью насчёт того, что понимает ребёнок и что ему непонятно! Вообще он много возился с ребёнком, показывал ему буквы и картинки. Тут они оба были детьми, такими глупыми, и забавными!

— Я думаю, что ты сошёл с ума! — кричали ему жена и мать. — Ты даёшь ребёнку в руки кофейный котелок!

— А что ж? Ведь ему не по чему стучать, — отвечал он беспечно.

Он брал разные безделушки с комода и давал ребёнку играть ими. А когда ребёнок бросил на пол зеркальце, то Оливер взял вину на себя и сказал, что он сам нечаянно уронил его.

Какие это были хорошие дни! Петра опять похорошела и ей хотелось уходить куда-нибудь из дому по воскресеньям. Оливер ничего не имел против её ухода. Да, пусть она идёт! Бабушка тоже может идти. Вообще, он не понимает, как это здоровые, спокойные люди могут сидеть дома!

Сам он конечно не выходил из комнаты, и когда ребёнок спал, то и он дремал у стола. Мечтал ли он о чём-нибудь? Возникали ли в его отяжелевшем мозгу какие-либо воспоминания о прежних временах? Он, разумеется, имел все основания размышлять о своей печальной участи, но, пожалуй, это обстоятельство и сделало его таким тупоумным теперь.

В сумерки вернулась Петра. Пора было ей вернуться, наконец, потому что ребёнок кричал, как ужаленный. Дело было в следующем. Оливер хотел учить его читать и как раз, среди ученья, ребёнок поднял крик. Отец стал его качать и всячески успокаивал. «Ну, ну!» — говорил он ему. — «Ты не должен терять мужества. Не будь я Оливер Андерсен, если ты не научишься читать!» Однако ребёнок продолжал кричать, потому что ему хотелось получить молока. Никакой другой причины для крика не было.

Если бы только Петра вернулась домой в другом настроении! Если бы она раскаивалась в том, что задержалась так долго вне дома! Но об этом не было и речи. Правда, для Петры это было слишком резким переходом непосредственно от оживлённой улицы, к комнате, где её встретил крик ребёнка. Она была так молода, и уже так связана, так подавлена жизненными обстоятельствами!

— Ах, да замолчи же! Ведь я же пришла! — сказала она ребёнку. Но раздевание отняло у неё время. Она не торопилась снимать свой праздничный наряд, и стоя перед зеркалом, осматривала себя со всех сторон. Это было довольно противно видеть, и в самом деле Оливер выказал большое терпение, не пустив в дело свой костыль!

Наконец и он вышел из себя.

— Отчего ты не берёшь ребёнка на руки? — с бешенством закричал он.

— Как не беру? Я сейчас возьму его.

— Да... после того, как он весь посинел от крика!

— Пусть кричит! Это не угрожает его жизни.

О, несомненно, Оливер должен был бы пустить в ход свой костыль! Не угрожает жизни? Скажите, пожалуйста! Но ребёнок голоден, поэтому он сейчас же замолчал, как только получил то, что требовал.

— Следовало бы тебе понять это, — сказал Оливер, и тотчас же почувствовал своё превосходство над ней.