Женщины в лесу

Катю передернуло, когда она додумалась до этого — потом… Ведь Маруся снова здесь! После всего, о чем она тут рассказывала! Катя не хотела, не могла поверить в то, что видела собственными глазами. Принять, признать все то, что составляло жизнь Маруси, значило каким-то образом, что ее, Катиной, жизни нет. Не могут они существовать одновременно, как вот сейчас в этой палате. Но ведь существуют! И то, что привело сюда Катю — беременность, — привело и Марусю. Правда, с разными целями… Но, значит, и у Маруси с Валеркой было то же, что у Кати с Олегом… Вот что не поддается разуму, противоестественно и вообще — не может быть!

Катя чуть ли не вслух застонала, перевернулась с боку на бок в постели и, наконец, села, сбросив ноги вниз… Ей было тошно.

— Надо руки помыть… Сейчас кормить принесут, — пробормотала она слабым голосом и пошла к крану над раковиной в углу палаты. Долго мыла руки, плескала себе в лицо, лила на шею. Струйки воды стекали, вызывая озноб, по спине между лопатками, по груди, по ее ложбинке. Кате казалось, что она нечиста, и как ей сейчас взять Мишутку?

— Эй, девка! — прикрикнула на нее тетя Клава. — Хочешь грудь застудить?

И Катя, стуча зубами, зарылась в постель, под одеяло. «Руки-то ледяные», — сообразила она и протянула их между прутьев кроватной спинки к трубам парового отопления.

«Как же она может, — думала она о Марусе. — Такая красивая, молодая. Как же она может. Так унижаться…»

Катя была еще очень неопытна в жизни, хоть ей шел уже двадцать седьмой год и она рожала второго ребенка. Но Катя была непрерывно счастлива, а счастье близоруко и высокомерно, оно плохой учитель житейской мудрости. Мудрости, в общем-то, простой: она стоит на том, что «все индивидуально», — как выражалась одна из Катиных коллег, пожилая учительница, — и не спешит судить.

«Но как же тогда общие понятия? — возмущалась сейчас про себя Катя. — Как, например, быть с любовью? То, что Валерий, — этот скот, «охочь до Маруси», и это любовь?! Индивидуальная, так сказать!»

— Маруся, — строго, как на уроке, спросила Катя, — почему не уйдешь от него?

— Убьет, — последовал глухой ответ в подушку.

— Уезжай!

— Куда?! — вскинулась Маруся. — А жить где? Кому я нужна? Квартиру этому кобелю оставить? Лучше сама сдохну.

Катины попытки придумать, как сказать Марусе, чтоб поняла она, какая все это ерунда — квартира и прочее — по сравнению с личной свободой, смял и развеял сын Михаил. Михаила — эдакое полешко с прибинтованной головкой — внесла сестра, держа на сгибе локтя, как галантные кавалеры в кино из прошлой жизни держали шляпы: слегка отведя локоть в сторону. В другой руке у сестры была клистирная кружка.

— Вот, кому ребенка, а кому клизму, — проговорила тетя Клава весело. — Готовься, Катюха! Твой час!

И то самое — близорукое и высокомерное — счастье, спугнутое было Марусей, обрушилось на Катю водопадом, обвалом хрустальным, отгородив ее невидимой, но непроницаемой стеной от Маруси, тети Клавы и даже сестры, склонившейся над ней с нежностью матери и подкладывающей ей под бок Мишаньку, Мишоныша, Мишку-зверушку, Мышку-норушку, Махонького, Мишутку, как приговаривала беззвучно Катя, разглядывая все еще красненькую мордочку своего четырехдневного сына.

Она провела пальцем по его горяченьким нежно-пухлым и словно бы замшевым щечкам, по влажному лобику, вокруг толстеньких темно-красных губок, выпяченных, как у негритенка. Почувствовав прикосновение, губки сразу пришли в движение, и все личико вдруг по-стариковски сморщилось, задрожало, будто от ужасной обиды, и Мишка заорал.

Счастливо расхохотавшись, Катя вложила сосок в его жадную темно-красную пасть, и ребенок, хакнув, как дровосек, принялся сразу сильно тянуть, сосать, причмокивая иногда впустую, когда не успевал прижать сосок языком.