Женщины в лесу

— Нет, не совсем так. А будто смотрю с высоты на себя в те первые дни. Вижу, как она мучается. Но сама той боли уже не чувствую. Только печаль. Беспросветную. Кажется, уж лучше бы та боль. По живому… Знаете, Вера, от той, тогдашней, боли, от невозможности понять, что произошло, мне иной раз казалось: да неправда это! Жив Алеша! На секунду, меньше — вот так покажется. Когда опомнюсь, еще невыносимей… А теперь вот думаю: если б не те секунды, да и не секунды, наверное, доли секунды, миги, я бы, наверное, не выдержала. Ведь в тот миг миража будто вынырнешь, глотнешь воздуха, как… — Линин голос просветлел улыбкой, она улыбнулась, говоря, — как дельфин… И опять мрак…

Вера молчала, и Лина кивнула:

— Да, наверное, это вам непонятно: верить, что жив, когда знаешь, что его нет… Но ведь это миг, это как забытье… — Лина словно просила Веру поверить ей.

Вера проговорила как могла мягко:

— Не надо мне объяснять, Лина. Я сама знаю про это.

— Ой, простите, — даже остановилась Лина… — И вы… И у вас…

— У меня попроще: просто ушел к другой.

— Но вы спросили у меня, хотела ли я умереть, будто и это по себе знаете. Знали… — извинилась Лина.

Идти было трудно по крутому подъему. Обе тяжело дышали. Говорили прерывисто. Вера кивнула:

— Ага. И это по себе. Хотела… Даже пыталась… Но не стала… — Теперь настал черед Лины задавать быстрые, точные вопросы.

— Из — за детей? Из-за мамы?

— Ох… Остановимся немного… Я скажу… — И она остановилась, почти повиснув на своей палке-дубинке, опираясь на нее обеими руками и навалившись на них грудью. — Нет, Лина. Не из-за детей. Выросли бы без меня. Да и папа с мамой были тогда еще живы. Конечно, о маме думала. Больнее, чем о детях. А все же о себе… Представила себе, что меня нет. И поняла: вот тогда буду совсем беззащитна. Перед любой неправдой. Вот тогда все бы досталось ему: дочери… память… Мог бы рассказывать им обо мне все, что угодно… О нашей жизни. Поняла: никак нельзя мне уходить. Как жила? Я себе говорила: ну, еще денек. Потом еще… Потом — еще… По деньку жила. — Вера прислушалась к себе, правильно ли объясняет, и кивнула, довольная: правильно. И засмеялась. — Меня гордость заела! Тогда я и в институт поступила. Жила бы за любимым мужем, так и осталась бы неученая, с одной десятилеткой. Семь лет пришлось учиться. Потому что с перерывами. Болела часто. Теперь вот сердце: видите, как пыхчу…

Теперь Лина остановилась и во все глаза смотрела на немолодую женщину, невысокую, самую обыкновенную, которая враз сравнялась с ней судьбой и говорит на тайном ее языке, — так перевела для себя Вера по-новому блеснувший взгляд Лины. Отвлеченный грустный взгляд ее, тонувший безответно в зеленых лесных сумерках, теперь зажегся интересом к чужой жизни. Вере стало даже неловко за то, что вызвала такое внимание к своей особе.

— Да полно, Лина! Какой я там молодец… Дочки же у меня. И все мы, женщины, по душе своей одинаковы. Если только не врать на себя. А по-честному…

— Да нет, — возразила Лине задумчиво, — я сникла, когда одна осталась. И тоже — с сыном… Да, точно, как вы и говорите, перетаскивала себя за шиворот изо дня в день. Но работать не могла. Я тогда работала в издательстве художественной литературы. Переводами занималась, переводной литературой. И — ушла… Инна уж меня потом приспособила к технике. Пристроила на этот комбинат. Технические переводы еще могла делать, чисто механически. Вот если б тогда мне с вами встретиться…

— Э, тогда бы все было зря. Это пережить надо сначала. Потом уж понимаешь. Пока сама не изживешь горя, никакой пример и никто не поможет. Мне просто легче было: мне надо было спасаться от позора. Вот и вся разница.

— Почему же непременно позор… — начала было Лина, но Вера горячо перебила:

— Господи, да как же не позор? Для меня тем более! Мы с мужем были друзьями. С первого класса вместе. Всю жизнь все он и он. Родня. Родней брата. Ну все: подружка… друг… Потом уж любовь оказалась. Муж… И вдруг! Да как это так?! Оборвалось разом все: вся дружба. Наверное, ему было стыдно, он не мог со мной просто обыкновенно разговаривать. Даже о погоде. Сразу раздражался и начинал кричать… Он… На меня! Если б не это, саму измену я, может, и стерпела бы. А тут как смерть. Позорная, главное. Боялась, как на меня дочки теперь посмотрят: их мама — брошенная… А? Обруганная… А мне же предстояло их воспитывать. Не ему. Надо было набирать высоту.

— Высота ль, высота поднебесная… Глубина ль, глубина окиян-моря…» — проговорила-пропела Лина, снова уйдя в себя, прислушиваясь к чему-то в себе. И Вера молчала, чуть улыбаясь воспоминаниям… Потом они разом глянули друг на друга и теперь улыбнулись уже друг другу. Кругом было тихо-тихо. Не тяжко-тихо, а покойно-тихо. Странная дубрава осталась все той же на вид, но совсем по-иному слышали ее теперь женщины. Будто перестала она сопротивляться им, впустила к себе: живите, мол, я не против…

— Лина, — спохватилась Вера, — а ведь мы все стоим! Инна-то где у нас! Ой-ё-ёй! — И кинулась бежать.

Нагнав ее, Лина сказала вполголоса: