Женщины в лесу

Радушная, мягкая, ласковая Витькина мама («Настоящая старинная москвичка!» — решили девчонки) кормила их сочными ватрушками и свежими щами, сдобренными всякой душистой зеленью. После походных каш и макарон эта еда обволакивала домашней надежностью и уютом, спокойным постоянством жизни. От доброты и милостей Витькиной мамы, от ее еды Ольге еще сильней захотелось домой. Она сказала, что завтра же уезжает. Витька сам вызвался съездить на вокзал — в Москве он вдруг посерьезнел, будто почувствовал ответственность за трех студенток Казанского университета, куда и делся его нахально-вызывающий тон: предупредителен, заботлив… Чудеса! На прощание Ольга расцеловалась с Витькиной мамой чуть не плача — так было жалко, что нельзя жить где-то рядом и ходить к ней в гости.

Сейчас в вагоне, зная, что и Витьку видит наверняка в последний раз, и прислушиваясь к себе, Ольга радовалась, что хоть теперь спокойна и почти равнодушна. Даже весело ей стало.

Она почувствовала себя независимой, отдельной от всех. Значит, это правда — то, что произошло с ней тогда на перевале над долиной реки Алазань. Значит, осталась в ней, действует, живет, жива та новая сила, которую вдохнули горы в ее человеческую, ранимую, суетную, зависимую от каждого преходящего момента душу.

Раньше в такой вот вагонной ситуации ей было бы жаль Витьку. Жаль, что он так и пропадет в гуще людей и она не узнает, что с ним будет дальше. Сердце бы щемило от бесполезной мысли: почему и кому нужно, чтобы люди узнавали друг друга, входили бы в жизнь друг друга добром, пусть коротким, а потом навсегда расставались? Она бы мучилась зависимостью от Витьки, оттого что у него спокойные глаза и ему все равно. Не потому, что он как-то ее задел, — нет, если б на его месте сейчас была любая девчонка из их отряда, с которой тоже, пожалуй, никогда больше не встретишься, Ольга чувствовала бы то же самое. Но так было бы раньше! По ту сторону перевала.

Наверное, оттого, что подъем на перевал, особенно последние часы, был трудным, оттого, что поднялись на седловину уже в полной тьме и так, в темноте, только при свете костра (топливо несли с собой) разбили палатки, а какой он, окружающий мир, было просто не видно, — наверное, потому казалось, что из последних сил они вознеслись в самую поднебесную высоту.

Когда кончилась недолгая в этот раз суматоха ужина, и многие сразу же разбрелись по палаткам и затихли, Ольга с Софкой отошли от костра и остались одни. Глубокая, но в то же время как бы прозрачная тьма растворила контуры палаток. Высокая твердь неба была намечена резкими колючими звездами. Казалось, девчата на каком-то медленно поворачивающемся под звездами острове и ничем не связаны с остальной землей.

Лишь когда они подошли к началу крутого склона, заметного только потому, что их остров все же был из более плотной тьмы, чем небо, они увидели землю. И оказалось, что она еще дальше от них, чем небо, и чернее его, и тоже помечена скупо разбросанными и более тусклыми, чем звезды, огнями. А далеко-далеко, у бесконечно удаленного горизонта, изгибались огненные змеи — одни пропадали, возникали другие, — они разбегались в стороны, перемещались и все равно как бы оставались на одном месте.

— Траву жгут. Палы, — сказал кто-то сзади них. Ольга оглянулась: оказывается, они не одни. Ребята — кто сидел, кто стоял у самого склона — смотрели туда, в долину.

— Отсюда, наверное, километров за сто видно — с такой высоты.

— Даже, может, больше.

— Только Алазань светится…

Она в самом деле чуть светилась. Тонкая, слабая ниточка реки отражала свет звезд. Одна, заметная на глубокой черноте земли, как ватерпас обозначала ровную плоскость долины и ее протяженность и еще раз давала ощутить, сколь высоко вознесен их лагерь.

Ребята переговаривались тихо, и голоса, и слова не имели силы спугнуть странное, никогда ранее не испытываемое Ольгой ощущение. Наверное, труд сегодняшнего подъема, когда ноги подламывались, а сердце стучало в самом горле и только воля заставляла совершать каждый следующий шаг, подготовил ее к теперешнему состоянию. Сердце билось медленно и сильно, дыхание было таким глубоким, таким полным, что сама себе она казалась одновременно и легкой и крепкой. Она и вовсе бы не чувствовала своего тела, если бы не свежесть этого темного, чистого воздуха поднебесья: он омывал ее, протекал сквозь нее, оставляя в самой середине груди, наверное там, где живет душа, холодок, замирание — как перед последним толчком, срывающим лыжника с кручи.

Этот миг Ольгиной жизни был равен вечности, потому что и воздух, и блеск звезд, и темнота, и свежесть сейчас ею и были, ее продолжали, и не осталось больше границ между нею и прильнувшим к ней пространством.

Ольге казалось, что она — вот только что! — нашла себя. Что до сих пор она и не знала себя, не жила вся целиком, а только как бы половиной своей души. И вот здесь, сейчас, ей вернули вторую половину, и душа стала цельной, круглой, как весь этот мир вокруг нее, душа стала сама собой.